Война. Рассказы. Отсутствует

истанная, буйная Гражданская война наделила русскую прозу неведомыми красками. Ощущение от прозы Бабеля, Всеволода Иванова, Артема Веселого такое, словно твоего коня на полном скаку прошили пулеметной очередью и вот ты летишь через холку, чтобы обрушиться, все кости поломав, в цветочный, разноцветный, настежь раскрытый тебе луг. Это, безусловно, гоголевская мастерская, это его густые масляные краски – ими и был нарисован «Тарас Бульба».

      В свою страшную очередь Великая Отечественная наделила русское слово вкусом мерзлого хлеба, черной земли и глины окопной. Бондарев, Носов, Воробьев возвращались к толстовской простоте: последней, жуткой, пробирающей до самой последней жилки.

      Русская литература не делала из войны празднество. Тональность, заданная Денисом Давыдовым, – «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской!» – так и не была подхвачена хором бодрых гусарских голосов.

      Впрочем, и безысходным адом война в русских повестях никогда не была. Скорей, воспринималась она как дурная мужицкая работа: этому тоже научил нас Толстой и его Тушин. И оттого – да, великий – и да, несомненно русский писатель Виктор Астафьев с его последней прозой, озлобленный до натуральных припадков ненависти, смотрится все-таки диковато.

      Бросаться на кромешную судьбу свою с кочергой и матюками – это не в русской традиции. Еще Федор Достоевский навек точно определил, что русский человек идет на войну не убивать, но приносить себя в жертву.

      Пожалуй, главное качество русского человека на войне – это терпение, бесконечное, бестрепетное терпение. Так или иначе об этом писали в России из века в век.

      Что до европейцев или американцев – то они отмеряли свои пути сами, а национальный менталитет определял вкус и цвет их баталистики.

      В английской военной литературе чувствуются сдержанность, имперское достоинство и имперские же рефлексии о предстоящем распаде: «…о, Великобритания моя, что ждет тебя?»

      В американской слышен их терпкий и крепкий юмор, а еще цинизм и американское, безусловно, свободолюбие.

      Польская баталистика лирична и даже жалостлива порой, хотя не без горькой польской усмешки при том.

      Во французской военной литературе есть некая мечтательность, некое даже изящество.

      Хемингуэй говорил, что Стендаля научил писать Наполеон; если продолжать эту мысль, то приходится признать: лучшие образцы военной прозы порождались кровавым хаосом революций и сумасбродством великих диктаторов.

      Войну живописали уже и Бальзак, и Гюго, а новый прорыв случился, когда Франция пережила жуть Первой мировой – тогда появились Анри Барбюс и Луи Арагон.

      К началу Второй мировой Франция пришла с надломленной волей – отсюда печальное и мужественное одиночество Антуана Сент-Экзюпери и почти презрительный взгляд Ромена Гари на свое поколение.

      Американцы, никогда не видевшие врага на своем материке, приняли Вторую мировую в национальную историю как свою войну. Отсюда и Эрнест Хемингуэй – пожалуй, самый известный в мире литератор, писавший о войне, и великолепный Норман Мейлер с его «Нагими и мертвыми».

      Германия пережила в один век и беспримерное величие и небывалое унижение, но не рассыпалась в прах, доказав и самой себе, и всем иным, что населена живыми, страстными, разными людьми. Не последнюю роль здесь сыграла немецкая литература. Два, быть может противоположных, состояния немецкого человека на войне зафиксированы в текстах Эрнста Юнгера и Ремарка.

      Свою военную литературу имеют и в Испании, и в Италии, и в Латинской Америке, и в Африке. И во Вьетнаме, когда на него обрушились США, появились свои баталисты, незамысловатые и прямолинейные.

      Пороховая гарь и мерзости убийства не миновали ни один материк. Разве можно было смолчать об этом…

      У нас не было ни возможности, ни цели собрать воедино всех писавших о войне.

      Здесь собраны всего семнадцать новелл, написанных в минувшие двести лет.

      Нас интересовала и не война даже, но прежде всего человек, поставленный пред бездной и вглядывающийся в нее: иногда с мужеством, иногда с ужасом, иногда сквозь слезы, иногда с несгибаемым, громокипящим бешенством.

      Война – первобытное состояние человечества, и лишь светлое знание о том, что мы не одни, что о нас помнят, что нас пока еще прощают, удерживает человека от обвала в черное, пустое, проклятое небытие.

      Все новеллы, собранные здесь, – они, так или иначе, о человеке, бездне и Боге. Ничего не поделаешь: именно война лучше всего учит пониманию, что это такое.

Захар Прилепин

      Проспер Мериme

      Взятие редута

      [1]

      Один из моих друзей, офицер, несколько лет назад умерший в Греции от лихорадки, рассказал мне как-то о первом деле, в котором он участвовал. Его рассказ так поразил меня, что я записал его по памяти, как только у меня нашлось для этого время. Вот он.

      Я прибыл в свой полк вечером четвертого сентября. Полковника я застал на биваке. Он принял меня сперва довольно

1

Перевод с французского Е.Лопыревой. Prosper Mérimee “ L’Enlèvement De La Redout”.