Убить Достоевского. Алексей Ефимов

вигался к ней сквозь череду залов.

      Налево от лестницы – зал номер 7 с картинами Боровиковского, из которых одна – портрет Лопухиной – заслуживает внимания, а в остальных нет ничего, за что бы цеплялся глаз. Некрасивые лица выродившихся аристократов, слившиеся в грязно-пеструю массу, размазанную по стенам – фон для редких и лучших.

      Зал 8. Итальянские пейзажи. Кипренский. Канонический портрет Пушкина из школьных учебников, с клетчатой «шотландкой» на правом плече – волей-неволей задерживаешь на нем взгляд, но шаг не замедляешь. Русско-эфиопский поэт не трогает сердце, его поэзия не цепляет, он устарел. Безвредный певец прошлого.

      Далее анфилада залов, с тринадцатого по восемнадцатый. Портреты, пейзажи, крестьяне, неравные браки, а в зале 16 – огромная, во всю стену, княжна Тараканова, гибнущая и сексуальная, затянутая в корсет, томно выгнувшая длинную шею, красующаяся перед смертью.

      Зал 17.

      Он замедляет шаг.

      Он подходит к картине.

      Мужчина с бледным лицом на темном холсте. Резкие скулы, впалые щеки, взгляд, наблюдающий истину – мучительную и неизбежную, открывшуюся ему, нервному гению, эпилептику и игроку – страшный взгляд внутрь себя, в бесконечность, в суть своего мира. Страдалец с экзистенциальным сознанием, знаток русской души, изданный в миллионах копий и тысячу раз неправый.

      Достоевский. Главный писатель России. Когда-то кумир, теперь – главный враг. Несчастный больной человек, взявшийся описывать жизнь как сам ее чувствовал и силой своего дара навязывающий ее до сих пор, через сто тридцать лет после смерти. Гиперболическое, на показ, страдание, дикое, до мяса и крови, самокопание, любовь с надрывом, припадочные герои, лихорадочные многословные диалоги, в реальности невозможные, и непременно в качестве фона – серость городского пейзажа, вечно сырого, чахоточного.

      Он здесь незаслуженно. Сегодня люди прозреют, и тот, кто поможет им в этом, запомнится на века.

      Складной нож в руке.

      Глаза засасывают в две черных дыры. В них невозможно смотреть. В них проклятие, бездна потустороннего.

      – Щелк!

      Лезвие выскочило из рукоятки.

      ***

      Он писал с восьми лет. Приключенческий рассказ, инспирированный «Таинственным островом» Жюля Верна и стихи для девочки из параллельного класса – его первый писательский опыт, к сожалению, не сохранившийся. Наивный маленький мальчик, он верил в победу добра над злом и в то, что однажды станет героем, который спасет мир. В его бурном воображении школу захватывали бандиты, а он справлялся с ними в классах и коридорах – он проделывал это тысячу раз, пока не вырос из образа супергероя и не стал скромнее в фантазиях.

      Он писал в издательства детских газет и журналов, с нетерпением ждал ответа, но ни полслова в ответ не пришло от дядей в далекой Москве, где он никогда не был. Получив свежий номер газеты, он искал в нем свое, не находил и тихо плакал в подушку, ни с кем не делясь горем. Однажды перегорел. Много лет не писал. Вернувшись к перу в двадцать пять, он понял, кем хочет быть и кем быть не хочет. Юрист в консалтинговой компании, в мечтах он был свободным творцом, писателем, частью богемы. Он писал быстро, по много страниц в день и думал, что толстый роман, в духе классики прошлого века, о ненависти и любви, даст ему пропуск в жизнь. Мысль резво бежала по строкам, редактировать было некогда.

      Он написал книгу за год.

      Сюжет был таков: главный герой, сорокалетний одинокий мужчина, бизнесмен средней руки, влюбляется в женщину много младше себя, красивую и замужнюю, и изводит себя и ее этой любовью на нескольких сотнях страниц мелким шрифтом. То ли любовь, то ли похоть – пойди его разбери. Она то отталкивает его, то обнадеживает, то дарит ему поцелуй – в общем, та еще штучка, избалованная вниманием. Не Анна Каренина. У нее есть муж, есть любовник (не наш главный герой), а сердца, кажется, нет. Чистой воды Достоевский, которым в то время зачитывался. Открыв его для себя через много лет после школы, он разом прочел всё, а «Преступление и наказание» – дважды, с перерывом в три месяца. Мощь гения оглушила его и вывернула наизнанку. Он верил каждому слову, каждому чувству, напитывался Достоевским как губка, не фильтруя, не критикуя.

      Он сравнивал с ним других – классиков и современников – и всякий раз видел, что им до него далеко, с какой стороны ни зайди: слог, мысль, глубина, характеры и сюжет. Какой роман ни возьми – шедевр, нечто сверхчеловеческое, недостижимое. Герои кажутся невозможными, но они настолько живые, что веришь автору безоговорочно. Он проник в самую суть драмы жизни, в самую сердцевину. Страдание и искупление. Фрейдистские страсти. Грязь. Подлость. Разврат. Святость грешников, поиски Бога в темных углах души.

      «Где я и где Достоевский?»

      Он знал ответ на вопрос, но не был готов к тому, что вскоре ему открылось. Закончив свое, он вернулся к нему как редактор и ужаснулся. Пелена с глаз упала. Он увидел книгу чужими глазами. Дешево, грубо, поверхностно, бедное многословие, плоские персонажи. Книга безнадежно плоха, следует