Собачья старость. Надежда Нелидова

шными мордочками – при надевании они сползали под мышки и на животы.

      Да что там, даже персонал подтянулся, даже одинокие врачихи в возрасте: одёрнули халаты, сделали выговор сестре-хозяйке за плохую глажку и не простиранное пятно. С хрустом развернули артрозные плечи, выпятили увядшие груди: рано списывать, ещё хоть куда. Сковырнули с опухших ног тапки, вытащили из-под кушеток пыльные туфли.

      В дом престарелых поступил новый жилец. Мужчина. Потёртые голубые джинсы, под кашемировым пиджаком – жилет красивой ручной вязки. Полосатый шарф трижды обвёрнут вокруг шеи. Сам выкатил из такси великолепный клетчатый чемодан на колёсиках. Высок, худощав, крепко надушен. Уцелевшие серебряные пряди хорошо промыты и тщательно расчёсаны, ходит, опираясь на трость.

      Официантке сказал: «Голубушка» – чем завоевал её вечное расположение и добавочную котлетку на обед. Попросил себе отдельную тарелочку, на ней мятой алюминиевой ложкой делил хлебную котлетку на микроскопические кусочки и изящно отправлял в рот, осторожно жевал вставными зубами. Ах, какой!

      Ольга Сергеевна, как ни хотелось самой себе в том признаться, тоже поддалась всеобщему переполоху и произвела некоторые действия. По утрам возобновила зарядку, вечерами подолгу дефилировала по аллейке, в тайной надежде встретить благородного старика.

      Внеурочно постриглась и подкрасилась в парикмахерской. Парикмахерша предлагала ещё татуировать брови и стрелки у глаз, но Ольга Сергеевна вовремя опомнилась.

      А что вы хотите: весна, весна! Кастрированный кот, любимец Ольги Сергеевны (иметь животных в доме престарелых категорически запрещалось, но жилички их упрямо подбирали и прятали, при покрывании младшим персоналом), – и тот чрезвычайно активизировался. До семи раз в день истово любил и терзал её старую шерстяную кофточку.

      Ольга Сергеевна имела право рассчитывать на взаимность со стороны аристократического старика.

      Истинное лицо человека, как известно, определяет старость. В 20 лет у женщины лицо, какое дал господь Бог. В 30 – какое сделала сама. А после 50 – какое заслужила. Так вот, у какой-нибудь старухи проступит рыло – не приведи Бог. А у другой бабушки разольются по личику умильные морщинки-лучики, омоют и разгладят их внутренние тепло, свет и доброта. Ольга Сергеевна была из последних.

      Она не озлобилась на мир и на людей, хотя всю жизнь прожила одна. В последние годы к ней приходила по графику социальная работница, сначала два раза в неделю, потом три.

      Кроткая, приветливо всем кивающая сиреневой одуванчиковой головой, Ольга Сергеевна едва не отправила на воздух родной девятиэтажный дом, в очередной раз забыв зажечь газ под чайником. У соседей, несмотря на всю симпатию и жалость к старушке, лопнуло терпение. Правдами и неправдами её признали недееспособной и общественно опасной, и отправили в дом престарелых.

      Оленька «рвалась и плакала сначала». Диким и противоестественным казалось жить в одной палате с пятью чужими женщинами. Со своими вековыми привычками, дурными настроениями, едкими обидами на родню, с болячками, храпом и прочими испусканиями физиологических звуков и запахов. Дикостью казалось питаться в огромной мрачной гулкой столовой, куда разве что строем по сигналу не водили.

      Душ и туалет находились в конце коридора, кабинки без шпингалетов. Старушкам приходилось проявлять чудеса акробатизма. Одной ручкой ловко держали спущенные штаны, другой вцеплялись в дверь, чтобы никто не вошёл – всё это в позе роденовского мыслителя. При этом периодически не забывали попискивать: «Занято!»

      Будто их, восьмидесятилетних, вернули и заперли в пионерском лагере. Но из пионерского лагеря можно вернуться в прежнюю жизнь, а тут возвращаться некуда – разве что на тот свет. И в пионерском лагере не было высокого забора и охраны с вертушкой.

      Ольгу Сергеевну невзлюбили соседки. За то, что «воображает о себе, фу-ты, ну-ты, было бы ково воображать, там воображать-то неково, ни кожи ни рожи, прости Господи». За то, что во время сплетен тихонько поднимается и выходит из комнаты. За то, что читает книжки и мечтает, «интилиг-енка». За гимнастику, за модную короткую стрижку и кукольный цвет волос, наконец.

      Ольга Сергеевна честно пыталась наладить с соседками контакт, но смертельно скучны были одни и те же разговоры: кто как сходил с утра – колбаской али послабило, али, наоборот, заперло, нужно черносливу покушать.

      …Итак, они станут гулять с серебряным стариком в аллейке, шаркая ногами в прелой листве, церемонно поддерживая друг друга под локоток. На пятничных и субботних вечерах, под баян одноглазого горбуна Бориса, старик будет вальсировать только с Ольгой Сергеевной. Ну ладно, так и быть: под конец она позволит пригласить какую-нибудь подружку. Самую страшненькую.

      Ничему не научила жизнь доверчивую Оленьку. Позволила ей размечтаться, расфантазироваться, рассиропиться – и в очередной раз пребольно и обидно щёлкнула по носу, как девчонку. Как подружка в детстве: «Хочешь конфетку? Открой рот!» Простодушная Оленька с готовностью открывала («Шире! Ещё шире!»). И с демоническим хохотом всовывала туда какую-нибудь гадость, вроде извивающегося дождевого червяка или одуванчика.

      Всё