Скажи мне нет, скажи мне да…. Григорий Дашевский

лючаешься, начиная писать «просто стихи».

      «Я» стоит за спиной пишущего и присваивает себе то, что он пишет; сам же он может думать, что пишет «просто стихи», что пишет их от собственного имени (что на самом деле – очень трудно и потому редко) или по-прежнему от имени какой-то высшей силы («язык» и пр.). Примерно так: выходит дама и объявляет: «Петр! Ильич! Чайковской! Ария Гремина! Исполняет имярек». – И все, что после этого будет сказано или спето, хочет того имярек или нет, слышал он это объявление или нет, будет арией Гремина – в нашем случае арией «я». «Человеческое я» участвует здесь как во всяком исполнительстве – внешностью, тембром, манерой; не отменяя сюжета оперы, программы концерта.

      Лирическая иллюзия собственной невинности и особенности поддерживается и внепоэтически – во-первых, фарисейством любого самосознания; во-вторых (в русском языке), тем, что про себя как целое, как страну люди здесь думают – «мы особенные и невинные; хуже, чем себе, мы никому не сделали». В этом смысле можно сказать, что здесь любые лирические стихи – одновременно и гражданские.

      Все «я», взятые изнутри и поодиночке, невинны и особенны, а взятые извне и скопом – виноваты и одинаковы. Естественно, само это сознание своей невинности и особенности – необходимый результат действия тупого и жестокого механизма, в который как детали эти «я» включены и который из них только и состоит. Твердые винтики и должны считать себя незаслуженно страдающими цветочками (механизм же имеется уже там, где есть хотя бы двое – а двое есть всегда). Лучшее, что можно сделать, – от этого идола просто отойти. (Но при этом есть риск, что «я» окажется в зоне священного умолчания; так происходит при искусственном конструировании говорящего персонажа – лиричность витает около любых масок, только уже не в многословии, а в благоговейной тишине.) Но отойти может тот, кто не считается с правилами. А правила здесь – такие же, как с икотой: сойди на Федота, с Федота на Якова, с Якова – на всякого.

      Соответственно, второй раздел – это переход от отдельного и внутреннего к совместному и внешнему.

      Но это переход от иллюзии не к правде, а к «правде», то есть к трезвому рабству у той же иллюзии, потому что все содержание по-прежнему порождается только ею – у «правдивого взгляда» нет другого предмета, кроме предыдущего тумана. Здесь говорится не: «за этим туманом вот что на самом деле», – а: «это всего лишь туман, он плотный, редкий, серый, розовый и пр., и вот почему на нем мерещатся картинки». То есть по-прежнему изображается только видимость, но теперь как видимость, а не как реальность.

      Образцом здесь служат одномерные слова и фразы вроде «здравствуйте» или «спасибо» – но именно образцом, а не предметом обыгрывания или разоблачения, поскольку обыгрывать или разоблачать здесь нечего – все и так видно. Они же – общие слова, то есть те, которые заведомо принадлежат всем и которые поэтому одинаково смешно и ставить в кавычки, и считать своими собственными. Их лучше всех знают дети, у которых взрослые спрашивают: «Что сейчас надо сказать?» или «Как это называется?». И эти же слова – то немногое правильное, которое уже есть у каждого и которое поэтому можно не придумывать и не искать.

      Стихи 1983–1994

      «Никогда не коснусь…»

      Никогда не коснусь

      виденного во сне.

      И опять засыпаю.

      Волосам тяжек груз

      рук и воздуха. Падает снег.

      Я наружу гляжу из сарая.

      Сквозь проем мне видна

      белая и без окон стена,

      и в ней есть

      ниша, чья глубина

      неясна зрителю сна,

      потому что для зрячего света

      плоскими стали предметы.

      В этой нише висит вверх ногами

      мальчик. Мальчика твердое тело

      слито с известью белой,

      будто слабое пламя —

      с воздухом. Рот и глаза

      оторочены черной каймой.

      Рассекает мне руки обрез золотой

      книги тонкостраничной, откуда им взят

      образец его казни. Я знаю:

      через час,

      этим мальчиком став, закрывая

      умирающий глаз,

      ты исчезнешь. И не уклониться

      от рисунка на острой странице,

      если только я сам

      не раскрашу его. Волосам

      тяжек груз посветлевшего воздуха. Блюдце

      с высохшей кожурой мандарина

      потускнело. Проснуться

      и увидеть: окно не светлей

      смятых простынь и делится длинной

      полосой населенных камней.

      Бледный блеск их неровных отверстий

      неподвижен под утренней твердью.

      Осыпается снег с ее белого края.

      И опять засыпаю.

      И, по пояс в реке

      теплой стоя,

      наклонившись