Кандалы. Степан Петров-Скиталец

тишек, босых, с засученными по колено штанишками, с длинными волосами, остриженными в кружало; и только самый маленький из них – трехлетний карапуз – одет по-городскому: в курточку и картузик с лентами, в новенькие башмачки. Все на нем новенькое, нарядное, праздничное. Из кармашка виднеется серебряная цепочка часов.

      Ребятишки содрали сырую кору с балки, мягкую с внутренней стороны, отделяют ее влажными, нежными лентами, вьют игрушечные вожжи и кнутики. Все они сидят на крыльце, занятые работой. Верховодит Таторка, самый большой. Остальные смотрят, с каким искусством вьет он сырую веревочку. Маленький стоит внизу, так как не может влезть по ступенькам иначе как на четвереньках.

      – Вукол! – ласково говорит Таторка маленькому. – Что это у тебя на цепочке?

      – Часы, – отвечает Вукол.

      – Дай поглядеть!

      Таторка сам вынул из кармана ребенка настоящие серебряные часы, понюхал их, лизнул и приставил к уху.

      – Тикают! ей-бо! чево-сь там внутре тикает! Отцовы, што ль?

      – На имянины подарили! – говорит Вукол и хочет взять часы обратно, но Таторка сел с ними на верхнюю ступеньку и занялся открыванием крышки.

      Ребятишки, как мухи, облепили его.

      Вуколу очень хочется получить обратно часы, но он стесняется настаивать, да и трудно влезть на крыльцо, не растолкаешь ребятишек: все они больше его.

      – Ишь ты! – насмешливо говорит Таторка, – при часах! А картуз-то какой, с лентами да с цвятами!

      Ребятишки засмеялись.

      – Богатые, черти! – продолжал Таторка, ковыряя часы ножом.

      Вукол, обиженный смехом товарищей, вспыхнул до ушей, снял картуз, сорвал с него ленты и искусственные розы, бросил их на землю, растоптал.

      Ребята опять захохотали:

      – Стриженный наголо, как татарин!

      И занялись часами.

      В больших глазах Вукола стояли слезы.

      Таторка отломил обе крышки часов и начал вынимать винтики и колесики, доискиваясь, что же именно тикает там, «внутре».

      – Отдай часы! – кричал Вукол.

      Обратно Вукол получил их в разобранном виде: вся внутренность часов представляла пригоршню обломков.

      – Ничего, – ободрил его Таторка, – тебе их дома уделают!

      Вукол молча засовывал обломки в карман.

      – Дай ручку, не сердись! – ласково сказал Таторка, спускаясь с крыльца.

      Вукол, примиренный и польщенный, улыбнулся.

      – На! – он доверчиво протянул крошечную ручонку.

      Таторка неожиданно прижал его ладонь пониже своей поясницы и сделал неприличие.

      Все засмеялись в восторге.

      Вукол заплакал. Ему казалось, что рука его осквернена навсегда. Хотел бежать домой, но и с товарищами жаль было расставаться: предполагалась игра в лошадки с только что приготовленной сбруей.

      – Дурак! – сказал он Таторке.

      – Я дурак? Я те дам! Вдарю в нос – сразу кровь брызнет… а отцу скажем, что ты дрался на улице! Тебе не велят драться, а нам ничего, можно! Чего глазами хлопаешь? И глаза-то по плошке, не видют ни крошки! Вот лужа, взял да вымыл, только и всего! Да нешто я поганый? – Таторка угрожающе двинулся к нему, но вдруг смягчился: – Ну, айдате в лошади играть! Тройками, што ль? Вукол! Пойдешь в мою тройку?

      – Пойду.

      Ребятишки, взявшись за руки, выстроились в тройки. Каждый взял вожжу в зубы. Таторка, ямщиком, по-настоящему хлещет свою тройку. Вукол изображает пристяжную; все мчатся по грязи серединой широкой улицы, новенький костюмчик Вукола забрызган грязью, но солнце сияет радостно, грязь – теплая, сверкает под солнцем, ручейки журчат, от сбруи так свежо и вкусно пахнет; Вукол счастлив, что Таторка принял его в игру, скачет с пахучею, мягкой, горьковатой вожжой в зубах, загибая голову набок, как делают лошади в пристяжке, – и вдруг, споткнувшись, неожиданно падает в грязь. Тройка останавливается, и все товарищи смотрят, как он поднимается из лужи: жидкая грязь течет с лица и рук, весь его нарядный костюмчик в грязи. Чтобы вызвать сочувствие товарищей, Вукол громко плачет, стоя в грязи с оттопыренными в стороны выпачканными руками. Но ребята опять смеются.

      – Ну, разинул рот шире варежки! – говорит Таторка. – Я те вот заткну его!

      Таторка схватил с дороги горсть лошадиного навоза и хочет запихать ему в рот.

      Вукол с ревом пускается наутек, туда, где виднеется на углу крыльцо родного дома. Он бежит изо всех сил, но Таторка много больше и сильнее его, на мостике через канаву догнал, схватил за шиворот и – о ужас! – напихал ему полон рот, вымазал навозом губы и щеки. Малыш даже плакать перестал, судорожно наклонился к ручью и стал отмывать лицо мутной водой. Весь он перепачкался и вымок, но играть в лошадки ему все-таки хочется, только не с Таторкой. Ребятишки стоят вдалеке и смотрят, как Таторка шагом возвращается к ним.

      Вдруг на крыльце появляется отец Вукола. По выражению его лица заметно, что отец слышал его плач, быть может, все видел и очень сердит.

      Длинные