Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры. Марк Коэн

ных лиц, ни сожженных писем из дома. И лев будет пастись рядом с агнцем.

      Как глупо.

      Наши различия ощущаются гораздо глубже коричневых платьев с матросским воротничком. Они даже интимнее белья. Разница между нами в том, что кто‑то бьет, а кто‑то бит, и не важно, руками или словом. Такова наша суть. Думаю, наставницы это знают, но им просто невдомек, что придумать, кроме униформы.

      Ах да, еще есть наказания. Мне нравится, что они есть. Кому‑то они не дают перейти последнюю черту, а кому‑то – даже заступить за первую. У древних вавилонян за ложь вырывали язык, за предательство срезали нос до кости, а за воровство отрубали руку. Ковыряя остывшее вареное яйцо, я смотрю на тех, кто делит со мной трапезу, и думаю: как бы выглядели все мы, если бы нас судил какой‑нибудь Хаммурапи или другой древний шумер? О, мы были бы отвратительны.

      Я надеялась, что мне не придется возвращаться под кров «Блаженной Иоанны» после летних каникул. Общественная гимназия в родном воеводстве не вполне соответствовала моим планам на будущее, хотя нужные рекомендации я бы получила и там. Увы, для маменькиных нервов безопаснее, если я буду как можно дальше от нее и как можно дольше.

      Мне осталось вытерпеть только год. А уж с этим я попытаюсь справиться.

      В столовой высокие потолки, выкрашенные подсиненной известкой и расчерченные балками. С первого дня мне кажется, что они могут обрушиться нам на головы. Наставницы сидят отдельно за длинным столом, спинами к большим французским окнам, так что их силуэты кажутся затененными, безликими. Остальные размещаются за двенадцатью столами поменьше: по два стола на класс, один – для гостей и один – для лишних. Это неофициально, но некоторые вещи сами выбирают себе имена.

      Ближе всего к дверям сидят малявки. Удивительно, что дирекции удалось набрать новеньких после того, что случилось.

      Первогодки еще похожи на детей. Вы только посмотрите на эти нежные щечки, на косички, на то, как они перешептываются между собой! Они вырвались из-под надзора мамаш и нянек, и каждый пустяк мнится им захватывающим приключением. Первогодкам еще нечего делить, и они думают, что обзавелись десятком новых сестренок. И разумеется, они будут дружны всегда-всегда, до самой смерти.

      Все уже покончили с завтраком, но Юлия осталась и наблюдает за мной из-под русой челки, отмечает каждый жест бегающими серыми глазами – она всегда хвалилась, что у нее глаза меняют цвет, но это враки, – а сама крошит хлеб длинными пальцами. Ногти у Юльки красивые, как миндаль, но кожа вокруг них вечно лопается и торчит кровавой бахромой. Меня передергивает от одной мысли, что этими ободранными пальцами она может доверительно, как раньше, взять меня за рукав.

      – Даже не думай, – шиплю я.

      Никто не повышает голоса – не хочет схлопотать табличку «Тишина» на шею, – но в столовой все равно стоит ровный гул, смешанный с позвякиванием посуды.

      – О чем ты, Магда?

      Строит из себя невинность. Юлия вполне может показаться примерной панной, но кому, как не мне, знать, что она такое.

      Она поднимается, чинно оправив манжеты. За лето она стала еще выше, хотя рост уже в прошлом году ее не красил. На груди неизменная камея с изображением двух рук, зазубренного сердцевидного листа и полумесяца. Юлия берет оловянный поднос с недоеденной кашей, скорлупками и искрошенным хлебом. Притворяется, что уже уходит, но в последний момент оборачивается и как бы невзначай бросает:

      – Приходи в эту пятницу. Мы скучаем.

      Я не отвечаю, поэтому она предпринимает вторую попытку:

      – Будет весело, как раньше. Ты помнишь?

      Мы обе знаем, что это не ее слова. Она просто передает их буква в букву, стараясь скопировать даже интонацию. А теперь стоит выпятив подбородок и ждет ответа, как почтовый голубь, чтобы унести его хозяйке.

      – Катись в ад.

      Отвечаю одними губами, потому что к нам, заподозрив неладное, спешит, переваливаясь на острых каблучках, пани Новак.

      – Мы все там будем. – Юлия улыбается. – И ты тоже.

* * *

      В капелле пансиона не проводят служб. Здесь мы дважды в год поем «ангельским» хором для совета попечителей под дребезжащий аккомпанемент дряхлого фортепьяно и не менее дряхлой пани Зузак. По таким случаям здесь полируют скамьи, развешивают пурпурные с золотом драпировки и расставляют свечи, чтобы все прониклись благоговением. «Ангелам» охотно выписывают чеки и продлевают стипендии. Большинство из нас учится на деньги родителей, но некоторых поддерживают благодетели, так что показательные выступления – ради них. Я отказалась участвовать в этом балагане еще год назад и не жалею.

      Но нельзя сказать, чтобы наставницы пренебрегали нашими душами. Как можно? Мы беззвучно молились перед едой, каждый день у нас был час Слова Божия, а на воскресные службы мы всем пансионом ходили пешком в деревенский костел. Шли через лес, выстроившись парами, по мощенной камнем тропе, слушали проповедь, исповедовались, причащались и плелись обратно.

      За последние недели я перебрала все возможные причины, чтобы не