Не знаю. Екатерина Чиркова

Отец не признавал «полезных» подарков, всегда кривился, дергал рукой куце, пренебрежительно, когда ему самому дарили какие-нибудь рубашки, галстуки: «Ой-й-й, ну спасибо, спасибо». Его подарки были всегда удивительно откуда взявшимися. Отец сроду не ходил по магазинам и понятия не имел, где что «дают». Свои подарки он выуживал, видимо, в каких-то антикварных или художественных «салонах» – одна из примет противоречивых девяностых, – в каких-нибудь мастерских… Я вот и не знаю где – никогда не приходило в голову спросить: это же подарок. Вертится в уме что-то вроде «колониальная лавка». Деревянный олень с круговым узором древесины на боку, теплый и немного шершавый в ладони; серебряный кулон с сердоликом – черненая оправа, глянцевый камень с прожилками; индийские светлые полупрозрачные агатовые бусы – к моему восторгу вдруг свесившиеся прямо у меня перед носом, как питон с ветки; яшмовый дедок-домовой со свирелью, хрустальная туфля (пепельница? да это неважно). Или вовсе – гипсовый барельеф какого-то кавалера с мандолиной в обрамлении виноградных кистей, выпуклых и потертых, намекающих на веселый старинный праздник с барабанами, дудками и шутом, распевающим фальцетом. А теперь отец просто забыл, что мой день рождения сегодня, о том, что у меня в принципе есть день рождения. Или о том, что я в принципе есть?

* * *

      Маленькая комната со светлым паркетом, большим окном, через занавески слепящий луч. Я еще во сне, не совсем здесь, но уже вижу закрытыми веками, ощущаю тепло и свет, знаю, что сегодня мой день. Приоткрывается дверь, и в щелку запрыгивает маленький белый заяц – игрушечный? Да нет же, просто он умеет вот так, на задних лапах. В оранжевых шелковых штанишках и кружевном сиреневом воротнике он скачет мелкими шажками прямо ко мне и при каждом прыжочке бьет в тарелки. Чудо, восторг! Счастье – вот оно.

      Не знаю, где моя мама брала эти игрушки, какие – привычные, советские – ночные очереди по записи отстаивала. Такого зайца я не видела больше никогда, ни у кого и нигде в своей жизни. Он заводной, с ключом в боку – позже, в период хладнокровного анализа действительности, я нащупала металлический каркас и пружины заводного механизма под шелковыми штанишками. Где этот заяц сегодня, я не знаю, с тех пор прошло почти пятьдесят лет. Сорок семь, если быть точной, – то был третий мой день рождения.

      На четвертый позвали гостей – девочек-соседок, и они затеяли дурацкую игру: кидать на пол черешню и догонять ее на четвереньках. Пятый я встретила в больнице, медсестра Вера получила особое удовольствие, задирая подол праздничного платья в красный горох, юбка в пол, пышным пирожным, чтобы воткнуть шприц с болючим уколом в зад имениннице.

      Далее последовали вереницей похожие, тихие, одинокие дни рождения. Лето, гостей никогда не было. Сначала все ровесники у бабушек, на дачах или в пионерлагере, потом обязательно экзамен приходится на этот день, потом некого приглашать: подруги и друзья как-то рассосались за время моего раннего замужества и ухода за младенцем. В детские годы это всегда был домашний день рождения, единственный в году день с мамой и папой на троих. Мы ходили в зоопарк и в кафе-мороженое, я держала за руки двоих взрослых.

      Уже вылетев, так сказать, из гнезда, я еще долго приезжала к родителям, чтобы быть поздравленной. Имениннице предписано было явиться ровно в тот самый день, не раньше и не позже, желательно утром. Сюрпризом было обнаружить однажды, что предписания-то никакого и нет. И, собственно, это мое личное дело – когда являться и являться ли вообще. То была моя иллюзия, но никак не их настойчивое желание и требование. С того момента мы перешли на телефонный формат. Они передавали друг другу трубку. Странно было иногда получать два отдельных звонка. Что-то происходило между ними, но мне было не до того – у меня тоже всякое происходило, и я решила, что больше не хочу пытаться понять, разобраться, соединиться, объединиться, мне не нужны совместные застолья, и мне все равно, с одного ли телефона и из одного ли места они поздравляют меня с днем рождения.

      И вот мне пятьдесят. У меня Большой день рождения, Big Party. Галерея современного искусства, здесь много народа, музыка, мои картины развешаны по стенам.

      Мои картины… Рисование – пожалуй, единственное, чему меня в детстве не учили. Воспитание меня было официальной миссией матери. Вместе с отводом от прививок, из-за которого меня нельзя было определить в сад, вкупе с заботой о муже-творце и поддержанием очага – эта миссия стала причиной несостоявшейся самореализации. Питая искреннее отвращение к домашнему хозяйству и обустройству быта, именно этим занятиям Лёлечка вынуждена была посвятить свою жизнь. Всю свою жизнь без остатка. В том есть и моя вина: ей же пришлось заниматься ребенком.

      Проснуться, зная, что все еще спят, и вдохновенно будить их импровизациями на электронном пианино в полторы октавы… Танцевать часами в одиночку, представляя себя на сцене, огромной сцене в огнях… Писать сказки на несуществующем языке, составить заодно словарь этого языка и придумать до кучи саму страну, ее историю и народ… Читать ночами напролет, не останавливаясь, пока не закончишь… Все это не пережило испытаний музыкалкой, обычной школой и хореографическими классами, под грустным или злым руководством неудавшихся пианисток, выпускниц пединститутов и отставных балерин. Рисование