.

      Огородную рябь захолустья

      и засыплет, и выбелит снег,

      и снежком кто-то в санки запустит

      и промажет, так скор их разбег.

      Накататься, набегаться вволю,

      в теле чувствуя лёгкий озноб,

      с кровли дома – в сугроб,

      и на кровлю

      вновь забраться – и прыгнуть в сугроб.

      Ног не чуя взбежать на крылечко

      и с мороза – в тепло…

      Жить бы век

      в доме с бабушкой, кошкой и печкой.

      Тает день,

      тает дым, тает снег…

      «Нет, не отрез тот шёлковый…»

      Нет, не отрез тот шёлковый –

      льняной

      меня волнует тоном небогатым.

      Подол протёртый с блёклою каймой

      куском суровым бережно залатан.

      Я вижу, как под лампой у стола

      ты над шитьём полночи колдовала,

      как в пол-окошка небо выцветало,

      как истекала суровьём игла.

      Прощай, февраль!

      Прощай, февраль,

      метели, снегопады…

      Февраль, делить остаток дней твоих

      я рада, как бывают дети рады,

      на всех дорогах, пусть бы и кривых.

      Ещё зима бела и торовата,

      стелить ей всем и каждому вольно,

      но снег февральский – сахарная вата,

      и съёжится под утро всё равно.

      Ещё неделю потчевать скоромным,

      батрачить на заимках у весны,

      месить и печь.

      Нам первый блин хоть комом,

      но кружевом последние блины.

      Прости-прощай, в конце или в начале

      пути,

      пути, длиною в целый год,

      февраль моих метелей и печалей.

      Прощай, февраль!

      Так светел твой исход.

      «Пью взахлёб настой дурманный…»

      Пью взахлёб настой дурманный

      сладкой ягодной поры.

      Земляничные поляны,

      дух медвяный, комары.

      Днём и ночью неустанно

      вся лесная мошкара

      пришлый люд, до ягод жадный,

      ест и гонит со двора.

      Прихвачу большую кружку

      в урожайную страду,

      по овражкам, по опушкам

      комаров кормить пойду.

      Будет вечер неразменный,

      будут двери на запор,

      ты да я, да чай с вареньем,

      разговоры…

      Разговор.

      «А лето на Купалу устоялось…»

      А лето на Купалу устоялось.

      Светло, не жги напрасного огня.

      Кто знает, милый, сколько нам осталось?

      Люби меня!

      Медвяный дух, губ жарких вкус медовый,

      прохладной медуницы западня…

      в одно слились и два коротких слова –

      люби меня.

      И выдохом одним, одним дыханьем

      в рассвет ещё не прожитого дня

      «Люби меня!» – летит как заклинанье.

      Люби меня.

      «Хочешь не хочешь…»

      Язык до Киева доведёт.

Пословица

      Хочешь не хочешь,

      и сладко, и горько

      помнишь об этих и тех.

      Церковь Владимира,

      церковь на горке,

      Владимир во «Старых садех»!

      Сад ли привидится,

      свет ли забрезжит,

      пристань, тюрьма, монастырь.

      Первопрестольная, вера с надеждой

      поистрепались до дыр.

      Чаша печальная, слово прощальное,

      струн невесёлый настрой,

      голос негромкий, свеча поминальная,

      место – в родимой сырой.

      Земли московские, дали российские,

      пули – без промаха влёт…

      Вниз по Солянке,

      к Смоленской,

      до Киевской –

      в Киев язык приведёт.

      «Дня ещё одного не стало…»

      Дня ещё одного не стало.

      Мир летит, как летел.

      Впотьмах

      я не сплю – спит младенец малый,

      крепко спит на моих руках.

      Глаз ласкает фитиль бессонный,

      что в лампадке