Лют. Дженнифер Торн

но и между приступами хохота она все равно пытается вопить. Я притягиваю ее к себе, чмокаю в липкую щечку и гляжу поверх копны кудряшек, снедаемая тревогой.

      Набежавшее облачко чуть затеняет слепящий блеск, однако я по-прежнему не вижу Чарли. Будь он в порядке и где-нибудь поблизости, непременно бы отозвался. Да, он любит бродить по окрестностям, но далеко не уходит и всегда возвращается. Держится на орбите.

      Когда я вхожу, Салли уже задергивает в гостиной огромные парчовые портьеры, как будто мы уезжаем не на неделю, а на полгода. В комнату вбегает Эмма – Салли от неожиданности вздрагивает и крепче вцепляется в трехфутовую палку для штор, которую держит в поднятых руках. Я прячу усмешку, представив нашу экономку в роли лайнбекера. А что, из нее вышла бы неплохая защитница.

      – Прибыл Джон Эшфорд, миледи. – Салли игнорирует попытки Эммы взобраться по ее ноге. – Предлагает подвезти вас до пристани на своем легковом грузовике. – Она всегда именует пикап легковым грузовиком, точно это заморская диковина.

      – Чудесно, – улыбаюсь я. – Это весьма кстати.

      На этот раз обращение «миледи» меня не коробит. Салли уже почти перестала так меня называть, словечко проскакивает у нее, только если она поглощена хлопотами. Мне слышится

      в нем шуточный оттенок: это все равно что звать Чарли эсквайром или Эмму – доктором Тредуэй, когда она играет с куклами в больничку. Ну какая из меня миледи? Какие вообще миледи в наши дни?

      – Вы не видели Чарли? – спрашиваю я. Салли напряженно хмурит лоб.

      – Кажется, он отправился на пристань вместе с лордом Тредуэем.

      – Точно?

      – Да, я видела, как они уходили. – Салли вытирает ладони о штаны. – Хотите, чтобы я их поискала?

      – Нет-нет, вы и без того заняты. – Еще раз улыбаюсь на прощанье, но сердце все равно гулко стучит, будто чует неладное.

      Все в порядке, Нина, с ним все в порядке, он с отцом, успокойся уже, черт возьми.

      На подъездной дорожке тарахтит мотором зеленый пикап Джона Эшфорда, самого водителя нигде не видно. «Джон Эшфорд», а не просто «Джон». Салли называет его по имени и фамилии, потому что на острове с населением меньше двухсот человек Джонов аж семеро. В последние четыре года пятеро отсутствуют – ушли на войну, – но Джон Эшфорд все равно остается Джоном Эшфордом, а старый Джон Джонс – Джоном Джонсом. Казалось бы, новоиспеченные родители вполне могли договориться между собой давать младенцам разные имена, однако здесь так не заведено, и если за семь лет, проведенных на Люте, я что и усвоила, так это то, что установленный порядок вещей нарушать не принято. Даже в войну. Повсюду вокруг нас жизнь переменилась в корне, а тут лишь самую малость выбилась из привычной колеи.

      Интересно, во Флориде все как раньше? Торговые ряды захватывают улицы, точно лианы бетонного кудзу, в парках крутятся аттракционы, летнее солнце раскаляет воздух над игровыми площадками. В памяти всплывает дом моего детства, от этой картинки, яркой и резкой, за глазницей начинает покалывать, но я смаргиваю боль и тянусь к дочке. Мягко удерживаю Эмму рядом с собой, подальше от рычащего мотора, и тут из-за капота выныривает голова Джона Эшфорда.

      – Видели когда-нибудь такого? – Вытянув руку, он осторожно разжимает ладонь, потом глядит на Эмму и подмигивает. – Вот зверюга так зверюга. Хочешь поздороваться?

      Не успеваю опомниться, как дочь ловко прошмыгивает мимо меня. При виде находки Джона Эмма замирает, с ее губ слетает почти беззвучный вздох изумления. Моя рассеянновежливая улыбка, означающая: «Простите, сейчас я с ней управлюсь», – теплеет, когда я тоже склоняюсь над раскрытой ладонью Джона и вижу блестящего зеленого жука с головкой, выпачканной красным. Тихонько спрашиваю:

      – Он не кусается?

      – Не-е, вряд ли. Вроде как это тимарха чернотелкообразная, жук-кровонос, на Люте их пруд пруди. – Джон широко улыбается, по его лицу разбегаются морщинки. – Не подумайте, что я при вашей дочке выражаюсь, леди Тредуэй, его вправду так называют. Вот сфотографирую и выясню точно. В конце концов, за то мне и платят.

      – В самом деле? – смеюсь в ответ я. – А разве не за бумажную работу, починку, составление каталогов, охрану редких птиц и…

      – А, бросьте, есть работенка куда хуже. – Блеск в его глазах слегка тускнеет.

      Так мы упоминаем войну – вскользь. Она проступает в нашей безмолвной благодарности и смирении, в том, как мы делимся друг с другом открытками и письмами с фронта, как тщательно ухаживаем за грядками и бережем продуктовые карточки. Говорим обиняками, никогда напрямую. Но, возможно, люди держатся так только со мной из-за моего американского – вражеского – акцента. Ни слова о войне.

      Или, скорее, дело в том, что мы не готовы взглянуть правде в глаза, принять все, о чем сообщают в новостях: оккупация целых стран; города, погруженные во мрак из-за затемнения или полностью стертые с лица земли; раздутые от воды трупы у берегов практически всех континентов, лагеря беженцев – стихийные поселения, которые разрастаются, горят и возникают вновь; накрытые простынями тела убитых солдат – бесконечные ряды трупов,