Возвращение государства. Россия в нулевые. 2000–2012. Екатерина Шульман

ться или повторяться. Нумерологические совпадения (1914–2014), общность риторических приемов в речах политиков, печальная распространенность практик массового насилия дают сходство исторических эпизодов по набору признаков, которые сравнивающему кажутся важными (например, чекисты и опричники – это совершенно одно и то же). В этот интеллектуальный соблазн впадают многие: мышление по аналогии вообще один из основных механизмов обучения, позволяющий двигаться от известного к неизвестному. Что не так с этим подходом применительно к политической истории?

      Сходство происходящего в различные исторические периоды неизбежно: у человечества не так много способов социального взаимодействия, изобрести нечто новое в практиках кооперации и господства, взаимодействия и насилия затруднительно. Однако предмет интереса политической науки к истории иной: ее интересует не повторяющееся, но изменяющееся. Политическая история – это история трансформаций политических институтов и процессов. Если у мышления по исторической аналогии вообще есть практическая польза, то она будет лежать в поиске не сходств, но различий: если вам кажется, что один исторический период чрезвычайно похож на другой, сравните их и постарайтесь определить, чем они отличаются. То, что останется после отшелушивания внешнего сходства, и есть самое важное. Это зерно трансформации, из него вырастает будущее. Беда рода человеческого в том, что сроки исторических трансформаций много превосходят сроки «бедной жизни нашей»: история мыслит поколениями, человеком властвует мгновенье.

      Но и политические режимы, как живые организмы, склонны проходить определенные этапы в своем развитии: зарождение, становление, развитие, зрелость, угасание. Эта фазовость развития, возможно, – самое интересное из того, что изучает политология.

      Период 2000-х годов является чрезвычайно значимым в разрешении спора о том, каким образом и в какую сторону меняются политические режимы.

      В 1990-е годы и в начале XXI века в политологии доминировала теория демократического транзита. Считалось, что после падения тоталитарных режимов те страны, которые освободились от их диктата, нагоняют пропущенные исторические фазы и превращаются в демократии – с некоторыми национальными вариациями такие же, как и остальные «классические».

      Тоталитарная модель с жестким идеологическим диктатом и контролем над частной жизнью человека, над экономической деятельностью, над информационным пространством, предполагающая мобилизацию и участие, казалась отжившей свое и практически невозможной в условиях глобализации, обмена всех со всеми и во многом единого информационного пространства. Двухтысячные – время становления «вселенной глобальности», время все более и более интенсивных связей и связанностей разных стран, культур и экономик. Последующие десятилетия ознаменуются все более и более заметными разрывами в этой ткани из многих нитей, но, чтобы понять контрреформацию или контрреволюцию, необходимо понять революцию и реформу.

      Именно в течение 2000-х годов стало ясно, что значительное количество или даже большинство политических режимов на Земле проходит более сложный процесс трансформации, чем считалось ранее: посттоталитарные режимы вовсе не стали демократиями. И у многих из тех режимов, которые вроде бы шли по пути демократического транзита, эта траектория стала, если можно так выразиться, изгибаться.

      Это привело к возникновению ряда других политологических теорий, пытающихся объяснить подобные явления, исследовать те формы политических режимов, в которых существуют нормы регулярных выборов, легальной многопартийности, разрешенного плюрализма в медиасфере, но которые при этом очевидно не являются либеральными или электоральными демократиями. Мирная смена власти выборным путем там невозможна, выборы носят плебисцитарный или аккламационный характер; разнообразные СМИ говорят в основном одно и то же и либо напрямую принадлежат государству, либо владельцы и руководители наиболее значимых из них плотно аффилированы с государством; многопартийность существует, но не существует реальной оппозиционности; применяется если не жесткий, то достаточно значимый контроль как над публичной сферой, так и над основными экономическими ресурсами. Как назвать эти модели? Как назвать эти режимы? Что с ними происходит, каким образом они трансформируются? Насколько они устойчивы? Во что они преображаются?

      Нарисовать какую-то одну линию, задать одно направление, которое объяснит все происходящее, невозможно. Одна из специфических черт режимов нового века – то, что они сочетают в себе, казалось бы, несочетаемые элементы: авторитарные и демократические, имитационные и сущностные. Новые информационные средства дают им новые возможности как для пропаганды, так и для репрессий. Они находятся в сложных отношениях с техническим прогрессом: пользуются его достижениями и одновременно борются с ними. Их первый инстинкт состоит в том, чтобы если не запретить, то хотя бы контролировать все новое, но через некоторое время они начинают использовать эти новые инструменты. Эти режимы гибки и адаптивны. Они не очень хорошо прогрессируют и развиваются, но они очень хорошо приспосабливаются. Они охотно используют изоляционистскую риторику.

      Эта книга ставит целью взглянуть на политическую