Представление должно продолжаться. Екатерина Мурашова

е любишь новое

      Иль без тебя да проживешь?..

(Н. Гумилев)

      Пролог,

      В котором офицер и его денщик, возвращаясь с полей Первой мировой войны, неожиданно попадают в зачарованное волшебное царство.

      Конец сентября, 1918 год

      – А заправляет там всем ледяная девка Синеглазка…

      Осень – рыжая лиса. Пробегает мимо, лукавая, с острой мордочкой и теплым мехом. Машет ветреным хвостом – направо, налево. Плывут по Сазанке к Оке опавшие рыжие и золотые листья. Хочется стоять под ярко-синим небом с непокрытой головой и ждать зимы.

      Но людям все неймется и они куда-то едут, или плывут, или даже летят. На поездах, пароходах, аэропланах, на автомобилях, верхом…

      Вот и от железнодорожной станции в Алексеевке едут на крестьянской подводе двое. Лежат на сене, запрокинув руки за головы, смотрят в небо. Лядащая лошаденка трусит помаленьку. Возница как будто задремал.

      – Гляди, Федот, какое небо синее…

      – Точно так, Осип Тимофеевич, небо – как будто все жандармами застлано…(жандармы в царской России носили синие мундиры – прим. авт.)

      – Нету нынче жандармов…

      – Дак не только жандармов. Считай, ничего из прежнего не осталось… Новая власть…

      – Чтоб ей пусто было… А что ты про Синеглазку-то говорил?.. Вранье ведь, конечно, байки…

      – Никак нет, Осип Тимофеевич. Земляк наш с вами, Андрюха Еникеев из второй роты зимой в отпуск в Торбеевку поехал, обещал моих навестить…

      – Да ведь Еникеев из отпуска не вернулся.

      – Точно так. Дезертировал Андрюха. Однако слово свое сдержал, и мне в письме все подробно отписал.

      – И что же?

      – Я одно понял: в расположении Черемошни нехорошо.

      – Так там красные или белые? Или анархисты какие, прости Господи?

      – Не то! Не то! – бывший денщик помотал головой и понизил голос. – Нечисто там!

      – В каком смысле – нечисто? – поручик удивленно поднял белесые брови. – Что за чушь? Тебя что, Федот, никак прошлогодняя контузия догнала? Вот не вовремя…

      – Зря вы так, Осип Тимофеевич! – Федот укоризненно покачал головой. – Вы ж сами в этих местах выросли и понимать должны: в такое время, когда все наперекосяк идет, не токмо из отдельных душ, но и изо всех углов всякая пакость лезет…

      – Согласен, – подумав, кивнул поручик (впрочем, погоны с его кителя были предусмотрительно спороты). – Но хотелось бы все-таки подробнее…

      – Колдунья там над оврагом у ключей много лет жила, вы помнить должны. А теперь еще и оборотни в Черемошинском лесу завелись, и русалки, и кикиморы. И леший тропы путает и в болоте топит. А если кто замышляет чего-нито против Синеглазкиного воинства, так ее допрежь летающие огни предупреждают…

      – Летающие огни? Вот так прямо летят и предупреждают? – Осип Тимофеевич иронически скривил губы.

      – Так и летят! – неожиданно обернулся возница. – Я сам видал. Когда наши, алексеевские с торбеевскими стакнулись и хотели бар из Синих Ключей, как и прочих, как следует потрясти, и комитет калужский нам добро дал… Вот тут они, огни-то, нам навстречу и полетели… и птицы еще… и волки с железными зубами…

      – С железными зубами?! Любезный, а ты вообще-то здоров? – обеспокоено спросил Осип Тимофеевич. – У тебя жара нет? Как тут насчет тифа?

      Офицер с денщиком перевернулись и на карачках подползли ближе к рассказчику.

      – Полсотни человек то же видала, ваше благородие, какой тут тиф…

      – Ты это брось, нету нынче благородиев. Осип Тимофеевич я.

      – А еще, Осип Тимофеевич, я о прошлой зиме вот этими глазами огромный пень видал…

      – Пень? – недоумевающе переспросил Федот. – И что ж с того? Эка невидаль – пень…

      Возница поправил шапку, поскреб скрюченными пальцами в бороде, потом ковырнул одним из них темную ноздрю. Словно сам испытывал беспокойство и неудобство от своего рассказа.

      – Пень-то от старого дуба остался, который еще при отце моем молнией расщепило. И нож в него воткнут вот на эдакой высоте (возница показал себе на грудь), большой да ржавый…

      – Ну. Воткнул кто-то по лесному делу нож да позабыл, – пожал плечами поручик.

      Федот между тем нахмурился. Уроженцы одной деревни и почти друзья детства, поручик и его денщик все же происходили из семей разного достатка. Родители Осипа держали четырех лошадей, нанимали на жатву работника, и все трое их сыновей ходили в своих сапогах. У безлошадной Федотовой семьи на семерых детей приходилась всего одна пара сапог, и, несмотря на три года войны в окружении всех видов смертоносного металла, Федот помнил отчетливо: крестьянин в лесу большой нож просто так, за здорово живешь, не позабудет. А позабудет, так тут же и вернется. Бывшее ваше благородие, произведенный из унтеров в офицеры за военную храбрость, просто покуда не скумекал…

      – Вот