Покушение в Варшаве. Ольга Елисеева

одно и зеркало на противоположной стене взорвались отколками. Шеф жандармов зажмурил глаза и только успел сжаться. Видно, кучер задремал на козлах, колесо попало на камень, лошади не справились, и экипаж полетел в кювет.

      Падали часто. То от ветра в голой степи, то от ямщицкого недогляда, то угодив в разъезженные колеи. Оказалось, что и шоссе не панацея. Выровняли, посыпали щебнем, вырыли глубочайшие ямы для стока вод по обе стороны, а прибрать с пути булыжники величиной с коровью голову не догадались…

      Если бы среди родимого бездорожья – ну, завалились на бок и слава богу – посчитали синяки, поехали дальше. А тут своротились кубарем в ров, ров же – любой замок позавидует, да еще с талыми водами. Даже странно, что глаза открылись сами собой. Бенкендорф осторожно пошевелил кистями рук, по отдельности правой и левой ногой – не сломаны. Потом с опаской глянул вниз. Он висел, опираясь одним локтем в отрывающееся сиденье, а другим – в выгнутый бок кареты. Ее короб образовал горб, который вот-вот мог треснуть.

      В последнюю минуту Александр Христофорович подумал: «Sic transit gloria mundi!» Так проходит слава земная. «Я-то жив», – мелькнуло в голове. Внизу темнел сюртук императора. «Лучше бы меня сразу…» Вытаскивали бы обоих. С мертвого какой спрос? Больше всего он боялся увидеть бескровное лицо государя. Сколько всего было! Сколько раз они могли бы… с честью, как люди! Так нелепо!

      Бенкендорф постарался дотянуться до двери, из которой вылетели все стекла. Хотя она и держалась на одной петле, выбить ее оказалось трудно. Только раскачавшись и вскинув ноги – «Пойду служить в цирк», – генерал высадил деревянную преграду. Теперь страшное. Он попытался соскользнуть вниз так, чтобы не плюхнуться прямо на спину государя и не усугубить положение.

      Хотя какое, к чертям, положение? Положение в гроб.

      Его величество не шевелился и производил впечатление мертвеца. Генерал начал читать молитву и попытался ухватить товарища по несчастью за руку. Экий кабанище!

      Император, правда, был выше, шире в плечах, да и моложе. «Только бы жив…» – шептал Александр Христофорович, в ужасе понимая, что держит еще теплую, вялую руку. «Ну застони, пожалуйста!» – молил он, сознавая, что ему одному, без помощи извне, государя не вытащить.

      Куда там! Его величество везде ездит сам. На версту и больше обгоняет свиту. Никого не слушает. Никого возле себя не терпит. Да и ездит как? Только вскачь. У него, видите ли, от медленного шага голова кружится. Расплата за чрезмерный рост – неправильная циркуляция крови. Ну и сидел бы дома! Вот сейчас глянуть в лицо – белее мела, – непонятно от чего: то ли от природы, то ли смертная маска.

      Скорее бы охрана. Офицеры свиты.

      Никого.

      Александр Христофорович снова попытался своротить государя с места, боясь увидеть, что у того с головой, с шеей. И в ужасе представляя темную, глубокую рану. Где – пока неведомо.

      В этот момент пальцы, за которые он держал, слабо пошевелились. Так трепыхается рыбка в кулаке у мальчишки, сдуру схватившего ее на мелководье и не знающего, что делать дальше. Потом ладонь императора налилась силой и сжала руку Александра Христофоровича.

      – Ну, тяни же! – услышал он хриплый голос.

      Дедка за репку… К счастью, репка и сама норовила выбраться из земли.

      Они вдвоем карабкались к выбитой двери так, словно преодолевали расстояние от Москвы до Парижа. А всего-то и лезть – локоть! Александр Христофорович не смел материться. Искусал губы до крови и, кажется, сжевал левый ус.

      Наконец, его величество повис поперек дверного проема, а шеф жандармов уже выбрался в кювет и с интересом огляделся вокруг. Мило. Слева ельник. Справа липы торчат. За ними поле. Ни людей, ни домиков поблизости. Помощи не дождешься. Значит, тянем дальше.

      А здорово их скособочило. Император на боку разбитой кареты только покряхтывал. Выволочь его сначала в яму, по дну которой тек какой-то ручей, а потом наверх по склону куртины оказалось делом нелегким. Такие упражнения хороши в двадцать, а не в сорок семь. Бенкендорф поздравил себя с тем, что и бок кололо не сильно, и дыхание его не подвело. Только устал, как будто тянул медвежью тушу.

      Правда, государь изо всех сил помогал: упирался в землю ногами, хватался пальцами за траву.

      – Живы?

      Оба дышали с большим трудом.

      Никс[3] попытался подняться на четвереньки, опираясь на руки, и снова рухнул.

      – Простите меня.

      За что? Александр Христофорович не понимал.

      – Я очень тяжелый, – с трудом выговорил царь. Он лежал щекой на земле, смотрел на Бенкендорфа и почти смеялся. Ни от чего. Остались целы.

      Шеф жандармов сидел рядом. Грязный, потный, в порванном мундире. И тоже беззвучно закатывался.

      – Тогда и вы меня. За непорядок в форме.

      Тут уж оба начали хохотать. Государь несколько раз выплюнул ржавую мокроту из разбитых легких.

      Спутник успокоил его жестом.

      – Грудь ушибли. Если

3

Домашнее прозвище Николая I.