Боль за Россию. Беседы с Валентином Распутиным. Виктор Кожемяко

азвезли тайком по разным концам Москвы. Закопченное здание на Краснопресненской набережной печально дымится. Газета «Правда», в которой я работаю, и «Советская Россия», где печатаюсь, указом Ельцина закрыты.

      А между тем в других газетах развернулась самая настоящая вакханалия, активными участниками которой стали «демократические» писатели. И сколько кровожадности обнаружилось вдруг у тех, кто еще недавно вовсю болтал о гуманизме и общечеловеческих ценностях! «Писатели требуют от правительства решительных действий» – так заявлено в коллективном письме, которое опубликовали «Известия» и под которым поставили свои подписи аж 42 литератора. «Решительные действия» означают: никакой пощады оппозиционным изданиям и партиям, не церемониться с ними, добить, окончательно запретить.

      Но даже на этом разнузданном фоне поразило меня интервью одного из вышеупомянутых «подписантов» корреспонденту «Подмосковных известий». Не кто иной, как слывший тонким лириком Булат Окуджава, на вопрос, какое впечатление произвел на него расстрел Дома Советов, проявив полную откровенность, беззастенчиво ответил: «Я наслаждался этим».

      Как такое может быть?! Чтобы поэт наслаждался кошмарным зрелищем кровопролития, публичным убийством десятков и сотен людей…

      До сих пор остро помню состояние психологического шока, вторично пережитое после расстрела. Казалось, невозможно стало дышать. И я тут же начал думать, кто из писателей, коллег Окуджавы по литературному труду, мог бы понять и разделить это мое потрясение.

      Кто? Словно голос свыше услышал я в те минуты: Валентин Распутин.

* * *

      Он уже тогда был классиком русской литературы. О нем уже без колебаний можно было говорить: великий русский писатель. Но ведь был тоже очень большой писатель – Виктор Астафьев, а его подпись, однако, завершила список 42-х под призывом «решительных действий». Так обратился к ельцинскому режиму. Вместе с Окуджавой.

      Почему ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не мог я представить в том списке имя Валентина Распутина? Да потому что твердо знал: совесть ему не позволит. Вот и голос свыше, назвавший именно писателя Распутина моим потенциальным собеседником на тему о самом горьком и наболевшем, конечно же, в первую очередь подразумевал его совесть.

      До того времени мы с Валентином Григорьевичем не встречались ни разу. Как писателя я его, разумеется, очень любил. Начиная с «Денег для Марии», «Уроков французского» и других ранних рассказов. На страницах «Правды» он печатал интервью и статьи в защиту Байкала, против поворота северных рек. Запомнилось и острое его письмо в соавторстве с Юрием Бондаревым и Василием Беловым, бившее тревогу по поводу состояния нашей эстрады и вообще так называемой массовой культуры, к которому она скатилась в годы «перестройки».

      Но как он отнесется к предложению побеседовать, если имеется в виду напечатать его слово в «Правде» уже иного времени и совсем другого положения? Когда она не главная газета страны, а одна из ставших в оппозицию к новой власти. Только что с неимоверным трудом в очередной раз удалось отстоять возобновление ее издания и само историческое имя газеты, которую – власть даже не скрывала этого! – по всем раскладам должны были уничтожить. И я, увы, не раз сталкивался при обращении к некоторым из прежних авторов «Правды» с категорическим отказом или вежливо-лукавым уходом от предложения выступить в ней.

      Валентин Григорьевич согласился мгновенно. Более того, когда я слушал его доброжелательный голос в телефонной трубке, мне показалось, что он чуть ли не ждал подобного предложения. Значит, у него было желание высказаться, а что это будет трибуна «Правды» его не только не смущало, но, как я понял, наоборот, в создавшихся условиях по-своему вдохновляло.

      И вот я у него дома. Начинаю с потрясшего откровения Окуджавы, которое, сразу чувствую, потрясает и его. Вообще, первое и главное чувство, впоследствии все больше во мне углублявшееся, – это близость, даже родство душевного состояния. Право, совсем не часто мне как журналисту доводилось ощущать такую душевную близость с теми, кто становился моим собеседником, так сказать, по долгу службы. Здесь же возникло не только удивительное взаимопонимание, но, я бы сказал, взаимочувствие, при котором разговор обретает особую доверительность.

      Причем ведь нельзя сказать, что мой собеседник как-то специально старался для этого. Человек, по натуре сдержанный, отнюдь не склонный к раскрытию души нараспашку, он говорил ровным голосом и находился в постоянной сосредоточенности, из которой, казалось, вывести его на нечто постороннее никакой силой невозможно.

      Да, он был до предела сосредоточен. Не одним лишь разумом, а и чувством. И преобладала в нем – это доходило до меня почти физически – великая, всепоглощающая, неизбывная боль.

      Боль за Россию. За то, что с нею и в ней происходит. За ее сегодняшний и завтрашний день.

      Вот что определило основной настрой нашей первой беседы, а затем и всех последующих, которые постепенно станут регулярными, продолжаясь каждый год.

* * *

      Позволю себе высказать здесь одно соображение, давно уже во мне утвердившееся. Состояние боли считается