Я московский озорной гуляка. Сергей Есенин

года в «Англетере» почти одновременно с медиками и милицией. Время отправления траурного вагона, наконец-то прицепленного к пассажирскому составу Петроград – Москва, отмечено наобум. Сумбурны и повествования очевидцев как о церемонии похорон, так и о реакции читающей публики («простых москвичей») на невосполнимую утрату. Почти единственное исключение – «свидетельские показания» Ивана Никаноровича Розанова, многоумного филолога и «гения библиографии». Он, как и всегда, пунктуален в деталях: «Последняя моя встреча с Есениным состоялась 30 декабря 1925 года, когда мы, московские писатели, пришли в Дом печати встретить прибывший из Ленинграда гроб с телом покойного поэта. Был сырой зимний вечер. Подавленные бессмысленной смертью, молча стояли мы у гроба. А на здании Дома печати порывистый ветер колыхал длинный белый плакат, на котором крупными буквами написано было: «Умер великий русский поэт».

      В дни большого есенинского юбилея (столетие рождения: октябрь 1895 – октябрь 1995), кроме дежурно восторженных массовок, стали исподволь раздаваться и скептические, а то и раздраженно-несогласные голоса. Общего мнения это, конечно, не поколебало: Великий – отныне и впредь. Зато и альтернативные точки зрения и самоутвердились, и на литературной карте нарисовались с нажимом. В том числе и такая: Есенин – поэт для бедных разумом полуинтеллигентов. Но мы, россияне, читатели хотя и человекообразные, но непредсказуемые. В наших литературных спорах истина частенько либо не зарождается, либо умирает при родах, а к размышлениям ежели что и влечет, то отнюдь не самые убедительно достоверные сведенья и соображения. Например, решительное несогласие Есенина с пушкинской трактовкой личности Пугачева (в «Капитанской дочке»). Илья Шнейдер, коммерческий директор танцевальной школы Дункан, появляясь на Пречистенке, куда Есенин по настоянию Айседоры переселился, не без удивления наблюдал, как Есенин, не дописав еще «Пугачева», весь 1921 год занимался проблемой его издания. Носился по издательствам и типографиям, настойчиво противопоставляя своего «правильного» Пугача неправильному пушкинскому. Причем не только в «Капитанской дочке», но и в «Истории Пугачевского бунта». А вот о чем говорил в дни пушкинского юбилея: «Я очень, очень много прочел для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачев. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие его сподвижники были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало».

      Вот тут бы нам всем и задуматься и вдуматься. Однако же и сегодня, даже в гуманитарно продвинутых частных гимназиях об этом «несогласии» всего лишь упоминается. Походя, вскользь. А сюжетик, между прочим, прямо-таки золотомедальный. Даже для заочных слушателей Пушкинской академии. К сожалению, и они по застарелому обыкновению, реагируют не лучшим образом: «не повернув головы кочан» в сторону указки экскурсовода. Эка невидаль, общеизвестный музейный экспонат. И мимо, и далее… Быстрее, товарищи, в ногу! А как упрощена и усреднена история отношений Есенина и Маяковского? Точнее Маяковского и Есенина: до сих пор будто на уровне радиопередачи «Театр у микрофона». Без попытки ответа на неизбежное читательское «почему?» Так ведь и впрямь «почему?» Почему эти урожденные «супротивники», друг друга практически обычно не замечавшие (в исторической реальности литературного быта), ни с того ни с сего вдрызг «раздуэлились» летом 1924-го, в дни празднования стодвадцатипятилетия со дня рождения Пушкина? И не где-нибудь, а у подножия многострадального памятника? Картинка, правда, только делает вид, что с натуры срисована. На деле 6 июня 1924 года Маяковского на Тверском бульваре никто не видел. Скорее всего его и в Москве в те дни не было. Весь год в разъездах. В том числе и по заграницам. А вот Есенин был, и все тот же Иван Никанорович Розанов этот факт зафиксировал в уже упоминавшихся «Воспоминаниях»: «Особенно запомнилось мне выступление Есенина у памятника Пушкину в 1924 году в день 125-летнего юбилея великого поэта. Есенин стоял на ступеньках пьедестала, светлые его кудри резко выделялись в толпе. В руках он держал букет цветов, который от Союза писателей он возложил к подножию памятника. Он читал свое известное стихотворение, посвященное Пушкину, громко и четко, размахивая как обычно руками:

      А я стою, как пред причастьем,

      И говорю в ответ тебе:

      Я умер бы сейчас от счастья,

      Сподобленный такой судьбе.

      Словом, несмотря на неприсутствие по причине отсутствия, дуэльный пистолет первым заряжает все-таки Маяковский. Сообщив юбиляру, что стоять им по смерти «почти что рядом», «вы, мол, на Пе, а я-то на эМ», и не найдя в «пещерном» прошлом возражений на нагловатое свое ПОЧТИ, перешагивает в следующее столетье. Однако ж и там, на его, конечно, вкус, еще безнадежнее. Инициатив Министерства народного образования не видать – не слыхать, зато «од-нар-образ-ный пейзаж» холодной войны в наличии. И пистолет срабатывает:

      Ну, Есенин,

      мужиковствующих свора.

      Смех!

      Коровою

      в перчатках лаечных.

      Раз послушаешь…

      но это ведь из хора!

      Балалаечник!

      Судя по напряженной программности «Юбилейного»,