В рабочем квартале. Василий Брусянин

молочный свет сумерек падал на убогую обстановку жилища. Под плитою перегорали обуглившиеся поленья, по неровному, скрипучему полу тянулась бледная полоса света…

      – Кто там?.. – окликнул меня кто-то из-за дощатой перегородки.

      Я несильно толкнул узкую дверцу, она отворилась, скрипнув, – и я вошёл в соседнюю комнату.

      Небольшая жестяная лампочка тусклым светом озаряла грязно-серые обои стен, тёмные закоптевшие окна, стол с чайной посудой и потухшим самоваром, стулья, небольшой красненький сундучок. Направо, на постели, лежал темноволосый человек, с широким бледным лицом и с большими томными глазами. Человек этот пристально посмотрел на меня, слегка повернув лицо, и твёрдо и отчётливо спросил:

      – Вам что угодно-то?..

      Я сказал о цели своего посещения, напомнив негостеприимному собеседнику о пакете с листочками, которые были мною оставлены здесь вчера, и которые надо было заполнить краткими ответами на краткие вопросы.

      – Кто вам будет писать-то? – не то спросил, не то с сердцем в голосе заметил черноволосый человек и сверкнул яблоками широко раскрытых глаз. – Я – неписьменный, сын мой хотя и маракует немного насчёт грамоты, да где ему! – Встанет, пойдёт на завод, вернётся в полдень, пообедает и опять… Вечером тоже рабочему человеку и отдохнуть надо…

      Мой собеседник, не поднимаясь с кровати и кутаясь в одеяло, говорил удивительно покойным тоном, хотя глаза его по-прежнему пристально и сурово смотрели на меня.

      – Я сам запишу, если вам некогда, – заметил я.

      – Запишите, – покойно ответил он, – вон, садитесь к столу и пишите, – добавил он, мотнул головою по направлению стола, повернул лицо кверху и уставился в потолок полузакрытыми глазами.

      Я достал с окна пакет, разложил на столе листочки, вынул чернильницу и перо – и приготовился писать.

      – Кто же здесь хозяин квартиры?..

      – Хозяин на заводе, сын мой…

      – А вы кто же, жилец?..

      – Я – отец его… живу у сына, а как там по-вашему – не знаю… жилец ли, или ещё как!..

      – Хорошо, я начну с вас, – сказал я и спросил имя и фамилию моего собеседника.

      Он сказал. Я спросил о его летах и получил новый ответ только после небольшой паузы: моя неподвижно лежавшая статистическая единица не сразу сообразила, сколько лет пребывает она этим простым знаком… Далее следовали один за другим вопросы и ответы.

      – Не болеете ли вы глазами? – наконец спросил я и посмотрел в глаза темноволосого человека: ясный, острый взгляд показал мне, как нелеп был мой вопрос.

      – Вас вот отсюда до волосика вижу, а чтобы подойти к вам… вот на этом уже не взыщите с меня… Безногий я, – отвечал он.

      Я посмотрел на одеяло и пальто, которыми были прикрыты мнимые ноги лежавшего человека, а он громко вздохнул, уставился на меня блестящими зрачками и тихо спросил:

      – И зачем вы меня, господин, записываете?.. Вот тоже… сколько-то лет тому назад… тоже перепись была… Приходит вот также человек, спрашивает, записывает, а что, толк-то из этого вышел? Что я, поздоровел, что ли? Ноги, что ли, другие мне наставили?

      Он слегка поднял с подушки голову и вытаращил на меня свои глаза, с немым и дерзким запросом.

      – Тоже спрашивали, записывали… бумагу-то марали, – с насмешкой в голосе продолжал он и после короткой паузы тихо добавил. – Умереть бы мне только по-христиански, душу-то свою искупить от грехов… Тела-то вот не уберёг…

      Я молчал, посматривая на бледное взволнованное лицо человека, и ждал, когда он кончит свою длинную речь…

      – В половину человека меня запишите, – снова начал он, повысив голос. – Так и обозначьте, мол, «полчеловека»… потому – ноги-то у меня до колен отрезаны, ходить не могу…

      Собеседник мой сбросил с себя одеяло и пальтишко и обнажил свои, окороченные до колен, ноги. Это были толстые, неуклюжие обрубки, завёрнутые в тряпьё… Я отвернулся. Взгляд мой упал на бледно-жёлтый листок бумаги с пропечатанными на нём вопросами, но вопросов этих мне не хотелось задавать: дальше следовали вопросы о занятиях…

      – Ну, чего ради записывать-то вы меня пришли? А? Человек добрый!.. Вот, если какой ещё новый налог будет – так припишите, мол, с Ивана Тимофеева половину следует… Значит, как бы за половину человека… Прибавьте ещё… мол, на пособие живу: пять рублей в месяц получаю…

      «Полчеловек» прикрыл одеялом обрубленные ноги, заложил за голову руки и снова уставился на меня пристальными тёмными глазами. Тихим, незлобным голосом рассказал он мне историю своего несчастья. Это было лет десять тому назад. Работал он за «Невской», был литейщиком. И вот как-то однажды он и ещё несколько рабочих несли небольшую железную шайку, переполненную расплавленным металлом… Кто-то из рабочих оступился, шайка накренилась, а всплеснувшаяся жидкость лизнула по ногам впереди шедших… Двое умерли, а он остался жив… Человек этот, – по его рассказу, некогда здоровый, работящий и смелый литейщик – теперь несчастный «полчеловек», со скорбью вспоминающий своё прошлое, озлобленный на настоящее и проклинающий смерть –