Картонная Мадонна. Татьяна Короткова

ыре шага из угла в угол и три – от двери к глухой стене… И вот теперь – хоть какая-то перемена.

      Около пяти утра. Фрагменты домов выступают из тумана мягкими силуэтами и пропадают вновь. Колонна проходит мимо роскошных особняков, в них теперь клубится совсем иная жизнь, мимо купеческих домов с непонятной аббревиатурой на вывесках. Иногда с тротуаров доносятся одиночные голоса – это родственники заключенных выкрикивают кого-то по именам. Арестанты прислушиваются, но крики увязают, словно в вате, звук гаснет, разобрать имена невозможно.

      В колонне довольно много женщин. В середине идет, сильно припадая на левую ногу, одна – полноватая, некрасивая, она кутается в коричневую шаль. Кажется, ей лет сорок. Женщина озирается на каждый крик с тротуара, стараясь не отстать от ритма толпы. Лицо ее, типично малороссийское, круглое, обрамляют слабые каштановые волосы, кое-как собранные на затылке. Она смотрит на едва виднеющиеся выступы домов, узнавая их и прощаясь навеки.

      Колонна прибывает, наконец, к вокзалу. Все так же в тумане заключенных распределяют по эшелону. Когда состав набивается битком, вагонные двери тяжело задвигаются, лязгает внешний замок, в окошке с толстой решеткой теперь можно разглядеть лишь зябнущего часового, красноармеец на платформе отчаянно зевает, опершись о винтовку.

      Все мечтают о том, чтобы поезд скорее двинулся. Но с отправлением медлят, конвоиры и командиры переругиваются. Туман еще обволакивает вокзал и людей. Иногда из него доносится чей-то мат, ржание лошади, скребущие звуки метлы. Утро, белеет.

      Скоро в вагонах становится трудно дышать. Люди кое-как осваиваются с теснотой. Время тянется мучительно долго. Но вот, наконец, звучит гудок паровоза. Эшелон дергается и начинает свой путь в неизвестность.

      Женщина, уткнувшись плечом в стену, закрывает глаза и засыпает под стук колес.

      Часть первая

      Глава 1

      Эта история произошла в младенческие годы двадцатого века, когда мир был беспечно-праздным, а поэты жили так, что сами становились легендами.

* * *

      Похороны студента прошли наскоро. Родственникам не хотелось привлекать излишнее внимание. Однако на кладбище все же явились молодые люди, за поимку которых власти выложили бы солидную сумму. Их было четверо: девушка и трое парней. Один то и дело грыз ногти. Второй имел мрачную физиономию. Третий был похож на цыгана.

      Все четверо, проводив студента в последний путь, удалились с кладбища, не оставшись на поминках. Они приехали в дом, стоящий на окраине Петербурга. Здесь, в одной из квартир, сели за скромно накрытый стол.

      – Его смерть не должна остаться безнаказанной, – сказала девушка, – Пока нами правит деспотизм, нам остается одно: террор.

      – Но он нарушил дисциплину, за что и пострадал, – возразил один из парней, – Мы потеряли связного и теперь нужно ждать, когда ЦК пришлет следующего.

      – Ждать? Зря терять время?

      – Нет, мы не будем ждать, мы продолжим производство бомб, – заявил мрачный тип и стукнул кулаком по столу, – Предлагаю начинять их гвоздями. И взрывать без разбора всех, кто причастен к правительству. Может быть, даже и царя.

      – ЦК против.

      – Но царя надо убить даже при формальном запрете партии!

      Похожий на цыгана смуглый парень не спеша ел. Товарищи ждали, что он скажет.

      – И как вы думаете это осуществить? – смуглый отщипнул кусочек хлеба и стал катать его пальцами.

      – Можно кинуть бомбу с летательного аппарата. Или подложить ее под поезд.

      – Нет, – сказал смуглый, – Не пойдет. Тут нужен более хитроумный план. И я что-нибудь придумаю. Обязательно.

* * *

      «Апрель, 1909 года. Совершенно секретно. Доношу, что во вверенном мне Управлении получены агентурные сведения по поводу замысла сектантов на проникновение ко двору Его Императорского Величества. Сии сектанты имеют сношения с французской Ложей Великого Востока и ставят целью подрыв авторитета российского самодержавия».

      Заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Еремченко задумался – на бумагу упала капля чернил и растеклась жирной кляксой. Еремченко поставил перо в бронзовый стакан, в досаде побарабанил пальцами по столу, перевел взгляд на прижатую бронзовым пресс-папье мятую бумажку с какой-то невнятицей из дробных чисел, вскочил из кресла, задвинул его к стене, и стал прохаживаться по диагонали, прихрамывая и скрипя сапогами.

      Начальник Первого стола, занимающегося перлюстрацией, седой, совсем не похожий на полицейского, сидя следил за полковником и прислушивался к едва уловимому трению бандажа на его левой ноге. Бандаж скрывали высокие сапоги. В Департаменте все знали, что длинные ботфорты Еремченко – не модная причуда, а мера вынужденная: ноги полковника были изуродованы вследствие осколочного ранения от брошенной революционерами бомбы. Четыре года оправиться не может – без ортопедического крепления с кольцами из стали нога совсем не держит вес тела. Ему бы трость. Да не желает показать слабость.

      – Черт те что! – выругался полковник,