Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру. Валерий Шубинский

о Пушкине к столетию его смерти. Это была обычная “халтурка” для заработка. Вероятно, писатель взялся за нее без отвращения: творчество, личность, судьба Пушкина всегда были ему близки. Рассказ строился в форме разговора с маленьким племянником Кириллом.

      Дядя рассказывает мальчику, что “сначала Пушкин был маленьким, как и все люди, а потом вырос и стал большим”, что “маленький Пушкин говорил по-французски так же хорошо, как по-русски, прочитал много французских книг и начал сам писать французские стихи”, что учился он в лучшей тогдашней школе – в Лицее… Шла речь и о том, как Пушкин писал: “…Иногда стихи ему не удавались. Тогда он кусал от досады карандаш, зачеркивал слова и надписывал их вновь, исправлял стихи и переписывал их несколько раз. Но когда стихи были готовы, они получались такие легкие и свободные, что казалось, будто Пушкин написал их безо всякого труда”[1].

      Во всех этих общеизвестных фактах Хармс, без сомнения, чувствовал родственное себе. И все же что-то мешало ему. Он несколько раз переписывал начало и не был им доволен. В конце концов он едва добрался до державинского “благословления” и, скомкав финал, наскоро завершил очерк. “Чиж”, как видно, забраковал работу. Там был напечатан другой очерк, должно быть, результат коллективного труда, в котором были использованы отдельные фразы из текста Хармса.

      Очерк Даниила Хармса о Пушкине. Первая страница чернового автографа, 15 декабря 1936 г.

      А с его пера стали вдруг сходить совсем, совсем другие “рассказы о Пушкине” – смешные и абсурдные, сегодня общеизвестные.

      Что же случилось? Почему у первоклассного писателя не получился легкий халтурный текст на, казалось бы, близкую ему тему?

      В тридцатые годы жанр биографии был модным, ему отдали дань многие писатели, знакомые с Хармсом, – Каверин, Шкловский, не говоря уж о Тынянове. Они писали о людях давно ушедшего времени, чья жизнь зачастую была трудной и драматичной. Однако трагические события жизни Пушкина и его друзей, к примеру, Кюхельбекера, были результатом их поступков, следствием их характеров. Люди, жившие в России после 1917 года, с каждым годом все больше зависели от внешних обстоятельств. Те, кто был старше, еще помнили другие дни. Кто-то из них “топорщился”, пытаясь спорить с эпохой, как Мандельштам. Кто-то пытался договориться с ней на равных, как Пастернак. Кто-то шел к ней на службу, до конца жизни сохраняя иллюзию, что действует по личному выбору, как Маяковский или Мейерхольд.

      Но никаких иллюзий не могло быть у человека поколения и склада Хармса. Не считая, может быть, очень короткого периода в юности (между 1926 и 1930 годами, в дни “Радикса” и ОБЭРИУ), он не вел сколько-нибудь активной публичной жизни, не совершал значимых для окружающих поступков и не пытался их совершить: с ним, как и с другими, происходили те или иные события, а сам он был лишь “игралищем неведомой игры”. Трудно, к примеру, представить себе Хармса, пытающегося поговорить с Отцом Народов “о жизни и смерти”, подписывающего (или отказывающегося подписать) коллективные письма общественного содержания. И вовсе не из-за патологической интравертивности: в иных ситуациях Даниил Иванович был человеком достаточно общительным, порою даже стремился играть роль организатора. В более благоприятные времена эти попытки были бы, возможно, удачны. Но Хармсу довелось жить в эпоху, которой он был чужд по духу, и с годами это отчуждение все возрастало. Единственное, что он мог себе позволить (и позволял), – это театрализовать свою пассивность, превратить свое аутсайдерство в форму высокой клоунады.

      При этом он продолжал иногда говорить с друзьями о том, что было для него по-настоящему важно, а главное, продолжал писать “в стол” – что и было единственно возможным поступком. В сущности, биография зрелого Хармса сводится к описанию его творчества, его мыслей и разговоров – и того причудливого зрелища, в которое он старался превратить свое каждодневное существование.

      Поэтому ему было трудно писать про людей, у которых была биография в старом понимании. И поэтому так трудно сегодня писать о нем…

      Работа над этой книгой – еще одно звено в череде множества исследований и публикаций, посвященных Хармсу. Имена некоторых из многочисленных историков литературы, заложивших основы хармсоведения, и их еще более многочисленных последователей и продолжателей, упомянуты в заключительной главе. Без их трудов создание биографии Хармса было бы, разумеется, невозможно. Большую и ценную помощь в работе над книгой оказали Н.М. Кавин, Е.Н. Строганова, К.В. Грицын, Н.К. Бойко, М.К. Махортова, предоставившие автору ценные неопубликованные материалы. Отдельная благодарность редакторам первого издания книги, А.Л. Дмитренко и В.И. Эрлю.

      Первое издание книги было посвящено Н. В. Г.-Д. К сожалению, формулировку этого посвящения приходится изменить.

      Даниил Ювачев. Фотоателье А.И. Деньера (Невский пр., 19), ок. 1912 г.

      Глава первая

      Я родился дважды

1

      Сто лет назад участок Петербурга между Конной площадью (иначе Казачий плац) и рекой Монастыркой был застроен домами лимонного цвета

1

Произведения Даниила Хармса цитируются по следующим изданиям: Хармс Д.И. Полное собрание сочинений: В 4 т. / Сост., подгот. текста и примеч. В.Н. Сажина. СПб.: Акад. проект, 1997; Хармс Д.И. Неизданный Хармс: Полн. собр. сочинений: Трактаты и статьи. Письма. Доп. к т. 1–3. СПб.: Акад. проект, 2001; Хармс Д.И. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. СПб.: Акад. проект, 2002. (Полное собрание сочинений); Хармс Д.И. Дней катыбр: избр. стихотворения. Поэмы. Драм. произведения / Сост., вступ. статья и примеч. М. Мейлаха. Подгот. текста М. Мейлаха и В. Эрля. М.; Кайенна: Гилея, 1999; Хармс Д.И. Случаи и вещи / Сост. и примеч. А. Дмитренко и В. Эрля. СПб.: Вита Нова, 2004. В большинстве случаев орфография и пунктуация приведены в соответствие с новейшими нормами.