Земля матерей. Лорен Бьюкес

е умер. Ее сын жив, и ей нужно позаботиться о том, чтобы так оно и оставалось.

      – Все будет хорошо, – говорит она. – Я тебя люблю.

      – Я тебя тоже люблю, – с трудом выдавливает Майлс. Автоматический запрос и ответ, словно молитва в церкви. Вот только их храм – это туалет на заброшенной заправочной станции, с рядами пустых кабинок, зияющих в предрассветном свете выбитыми зубами, стульчаки с унитазов давным-давно сорваны вандалами.

      Майлс все еще дрожит, обхватив худыми руками грудную клетку, плечи его опущены, зубы стучат, словно кастаньеты, он постоянно озирается на дверь, выбитую ногой, судя по расщепленной фанере. Коул тоже ждет, что дверь в любой момент распахнется. Ей кажется неизбежным то, что их обнаружат и притащат обратно. Ее арестуют. Майлса у нее заберут. В Америке детей крадут у их родителей. Так было еще до всего этого.

      В осколках зеркала ее кожа кажется серой. Выглядит она ужасно. Как старуха. Хуже: она выглядит перепуганной до смерти. Она не хочет себя видеть. Наверное, именно это скрывают под своими масками разные сверхгерои – не свое истинное лицо, а то, что они готовы обделаться от страха.

      Голубая кафельная плитка над раковиной местами отколота, трубы вырваны из крепежей. Но когда Коул открывает кран, тот скрипит, стонет, а затем все-таки судорожно извергает струю воды.

      И это не слепая удача. Она заметила бак с водой на крыше разграбленной заправочной станции до того, как свернула с дороги и загнала машину под рваный тент. В их семье организовывал, планировал всегда Девон, но она научилась жить на тридцать секунд впереди реальности, рассчитывая все возможные траектории. Это утомительно. «Живи настоящим» – это всегда была философия роскоши. «И черт бы тебя побрал, Девон, – думает Коул, – за то, что умер вместе с остальными, оставив меня разбираться со всем одну!»

      Прошло два года, крошка, а ты все еще злишься, да?

      У нее в голове по-прежнему звучит насмешливый голос ее покойного мужа. Ее собственный доморощенный призрак. Сейчас такое бывает сплошь и рядом.

      Лучше надейся на то, что твоя сестрица не отправилась на тот свет.

      Коул плещет себе в лицо водой, чтобы прогнать мысли о Билли, тошнотворный скрежет металла по кости. Холодная вода становится шоком. В хорошем смысле. Освежающим. Чувство вселенской вины можно оставить на потом. Когда они выберутся отсюда. Когда будут в безопасности. Она стаскивает с себя окровавленную рубашку и запихивает ее в бак для гигиенических отходов. Этот бак видел и не такое.

      От зеркала уцелел только осколок, и в отсветах от кафельной плитки отраженное в нем лицо ее сына кажется светло-коричневым. Кофе с обильной порцией сливок. Что ему дала Билли? Бензодиазепин? Снотворное? Ей хотелось бы знать. Она надеется, что таблетки вызовут амнезию, сотрут надпись со школьной доски.

      Она растирает своему сыну спину, чтобы его согреть, успокоить: обоим требуется человеческий контакт. Оспина от комбинированной вакцины против кори, эпидемического паротита и краснухи; белая полоска шрама, тянущегося от локтя вверх, который остался после того, как Майлс сломал руку, упав с верхней койки; ямка на подбородке, как у кинозвезды, доставшаяся в наследство от ее отца («Пусть тебе земля будет пухом», – на автопилоте думает она, поскольку не смогла с ним проститься). И где-то глубоко внутри блуждающие гены, к которым не смог прикрепиться вирус.

      Один из миллиона. Нет, не совсем так. Один из миллиона остался в Америке. В остальном мире положение дел получше, но ненамного. Доля выживших меньше одного процента. Что делает все таким опасным, таким глупым. Как будто у нее был выбор.

      Мальчики, оставшиеся в живых. Мы их всех переловим! И сохраним, на веки вечные, навсегда. Гарантии на будущее, Закон о защите мужчин, ради их собственного блага. Ей твердили все это снова и снова. Обязательно добавляя, что это ради их собственного блага. Господи, как же она устала!

      – Так, – говорит Коул, стараясь придать голосу жизнерадостные нотки, решимость свинцом сдавила ей грудь. – Давай переоденемся в чистое.

      Она роется в черной спортивной сумке, лежавшей в багажнике машины вместе с водой и канистрой бензина, – всем тем, что необходимо для бегства в первую очередь, – и достает чистую толстовку для себя, а для него – розовую футболку с длинным рукавом, с выцветшей пальмой, украшенной яркими блестками, джинсы в обтяжку с обилием молний и горсть блестящих заколок. Из чего же сделаны наши девчонки? Из пушистых котят и вещей, что блестят.

      – Я это не надену, – поднимаясь, протестует Майлс. – Ни за что, мам!

      – Дружище, я не шучу. – В семье она всегда брала на себя роль плохого полицейского, устанавливая правила и ограничения, хотя быть родителем – это и так сплошная импровизация. – Представь, что это игра в «сладость или гадость», – говорит она, втыкая заколки в его негритянские кудри.

      Коул вспоминает курсы, которые прилежно посещала, когда Майлс был еще совсем маленьким: «Белые мамаши: черные кучерявые волосы».

      – Я уже взрослый!

      Это правда? Ему всего одиннадцать – нет, двенадцать, поправляет себя она. Почти тринадцать. День