Бортпроводница. Крис Боджалиан

экипаж. Утреннее солнце пробивалось в щель между бархатными (какой шик!) шторами; белая полоса тянулась от пола до потолка и падала на ковер. Она моргнула – не потому, что солнце било в глаза, а потому, что где-то за ними глухо колотилась боль. Хотелось пить. Понадобится цунами, чтобы унять надвигающееся похмелье. Хорошо бы принять адвил, но, похоже, до таблеток, которые она в такие моменты закидывала в себя, как конфетки, добраться будет трудновато. Они в аптечке в ее номере. В другой гостинице.

      Это точно не ее отель, значит – его. Неужто вернулась? Похоже на то. Она была уверена, что ушла. Ушла в куда более скромную гостиницу, предоставленную авиакомпанией. По крайней мере, так планировалось. В конце концов, ей сегодня утром в рейс.

      Она перевернулась на спину. Мозг осторожно нащупывал вопросы, самым важным и самым привычным из которых был: сколько времени? Часов не видно – похоже, стоят по другую сторону кровати. На прикроватной тумбочке с ее стороны – телефон и фарфоровый поднос с финиками, песочным печеньем и тремя идеальными кубиками рахат-лукума, в каждый из которых воткнута серебряная шпажка размером с зубочистку.

      Сколько времени? В 11:15 нужно быть в вестибюле гостиницы – своей гостиницы – вместе с экипажем, откуда микроавтобус повезет их в аэропорт. Рейс до Парижа. Об остальном она подумает позже. В частности, как найти в себе силы спустить ноги с кровати и сесть – задача, которая, судя по всему, потребует храбрости, достойной олимпийского гимнаста.

      Она медленно и глубоко вдохнула через нос, издав тихий свист, и на сей раз ощутила запах, более отчетливый, чем аромат аниса, – запах секса. Да, номер, без сомнения, благоухал дорогим шампунем, но она чувствовала, что от нее – и от него – исходит оставшийся с прошлой ночи запах телесных выделений. Он тихонько спал рядом. Она увидит его, когда повернется. Когда сядет на кровати.

      Господи, надо было отвести его к себе. Но за ужином он протянул ей ключ от своего номера, сообщил, что вернется к девяти, и попросил подождать. Что она и сделала. Она оказалась в люксе, огромном – больше ее квартирки на Манхэттене – и безупречно обставленном. В гостиной стоял кофейный столик, инкрустированный перламутром, отполированные деревянные поверхности отражали свет, словно полная луна. В баре обнаружилась бутылка скотча – в настоящем баре, а не в минибаре и не в холодильнике из общежития, на единственной полке которого стоит пара банок диетической колы. Все это наверняка стоило не меньше месячного содержания ее нью-йоркской квартиры.

      Она снова закрыла глаза – на сей раз от стыда и отвращения. Она напомнила себе, что это в ее стиле – да-да, она именно такая, – попытавшись хоть немного сбить накал овладевшего ею презрения к себе. Ведь она отлично развлеклась прошлой ночью? Ну конечно! Скорее всего.

      Проснувшись, она с надеждой предположила, что напилась до отключки, но теперь поняла, что напилась она до потери памяти. Опять. Различие между этими двумя знакомыми ей состояниями крылось не только в терминах. Напиться до отключки унизительно в процессе – женщина лежит, уткнувшись лицом в диванные подушки, и не в курсе, что вечеринка продолжается. Стыд за пьянку до потери памяти накатывает поутру, когда просыпаешься рядом с незнакомым мужиком, понятия не имея, как попала в его постель. Она вспомнила номер отеля и его постояльца – уже хорошо, – но в памяти зияли бездонные провалы. Последнее воспоминание – она уходит. Перед мысленным взором мелькают картинки: вот она одевается и покидает люкс. А постоялец в потрясающем гостиничном халате – гладком черно-белом, как зебра, снаружи, махровом с изнанки – шутит по поводу разбитой бутылки «Столичной», которую надо убрать. Бормочет, что разберется с лужей водки и острыми, как кинжалы, осколками утром.

      И все-таки она здесь. Снова в его постели.

      Она вздохнула – медленно, осторожно, стараясь не усугублять надвигающуюся боль. Наконец приподняла голову и ощутила прилив тошноты, комната закружилась перед глазами. Она немедленно уронила голову, и пышная пуховая подушка нежно ее приняла.

      Они познакомились в самолете. Ей понравился запах его одеколона с древесными нотками. Он представился русским и сообщил, что любит русских. Да, он американец, парнишка с юга, но его предки из России, и у него русская душа. Пушкин. «Евгений Онегин». Какие-то «плоды сердечной пустоты». Русские вливают деньги в его хедж-фонд, объяснил он с лучезарной улыбкой – именно лучезарной, а не самодовольной. Так по-детски. Безумные олигархи для него – добрые дядюшки. Плюшевые мишки в его руках, а не бурые медведи.

      Сейчас одеколоном не пахло. Она вспомнила, как принимала душ вместе с постояльцем номера. В огромной изысканной ванной, выложенной мрамором в черно-белую полоску. Таким же мрамором была облицована скамейка, на которую он сел и усадил гостью себе на колени, пока мыл ей голову тем самым шампунем с анисом.

      Его звали Александр Соколов, и, как она предположила, ему было немного за тридцать – на семь-восемь лет младше ее. Он предпочитал, чтобы к нему обращались Алекс, потому что Ал, как он пояснил, звучит слишком по-американски. В совершенном мире, признался он, его бы называли Александром, потому что так его имя звучит по-русски. Но когда он начал работать, босс предложил ему остановиться на имени