Императрица и мятежная княжна. Эдвард Радзинский

еся белые колонны московских дворцов XVIII века… Зажатые между огромными домами, они выплывают из времени. Миражи. Сны наяву.

      Ах, эти дома желтой охры… античный фриз на фронтоне – гирлянды, веночки, летящие гении, за толстыми стенами – прохладная темнота зала… полукруглые печи, чудом сохранившийся расписной потолок… и вековые деревья за оградой.

      В дни молодости моей довелось мне жить в таком доме. И в долгие зимние вечера, когда так чудно падает снег и странно светят фонари, я любил сидеть в своем доме… Осторожно ставил я на стол тот шандал…

      Как он попал ко мне?.. Как уцелел после всех пожаров, войн, революций и отчаянных скитаний несчастной семьи? Когда-нибудь я расскажу и эту историю… когда-нибудь…

      Старинный бронзовый шандал со свечой, загороженный маленьким белым экраном в бронзовой рамке, поставлен на столе.

      Я погасил электрический свет, засветил свечу – и побежали по потолку, по стенам зала торопливые тени.

      И проступило изображение на экране: у горящего камина на фоне высокого окна сидит молодая красавица. Неотрывно глядит она в небольшой серебряный таз, стоящий у ее ног. В тазу по воде плавают крохотные кораблики с зажженными свечами.

      Это старинное венецианское гадание. В тот день она решила узнать свою судьбу. О, если бы она ее узнала!

      Как я любил разглядывать ее лицо на старинном экране! Томно склонив головку с распущенными волосами, она глядит в серебряную воду. И плавают, плавают свечи на крохотных корабликах. И колеблется неверное пламя.

      В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И мечтательный гетман Огинский, и властительный немецкий государь князь Лимбург были у ее ног. Ей объяснялся в любви самый блестящий донжуан Франции – принц Лозен. И граф Алексей Орлов, самый блестящий донжуан России…

      Тогда, в том доме, я собирал по крохам все, что осталось о ней.

      И, читая полуистлевшие письма истлевших ее любовников, я шептал вслед за ними безумные слова: «Ваши глаза – центр мироздания…», «Ваши губы – моя религия…», «Ваши руки подобны плющу нежности…» Уходят наши тела… Но страсть и любовь остаются.

      И все чаще стало мерещиться мне…

      Исчезал московский домик, пропадал, тонул в снежной метели.

      И видение Санкт-Петербурга: белая петербургская ночь, безжалостный золотой шпиль крепости. И кронштадтский рейд. И силуэты фрегатов в белой ночи.

      Самое неправдоподобное в этой истории – что это правда.

Джакомо Казанова

      Кто не жил в XVIII веке – тот вообще не жил.

Талейран

      Несколько точных дат

      В конце мая 1775 года пришла в Кронштадт из Средиземного моря русская военная эскадра. И хотя люди давно не были дома, никому не было дозволено ступить на берег.

      Из именного указа императрицы Екатерины Второй генерал-губернатору Санкт-Петербурга князю Александру Михайловичу Голицыну:

      «Князь Александр Михайлович! Контр-адмирал Грейг, прибывший с эскадрой с ливорнского рейда, имеет на корабле своем под караулом ту женщину. Контр-адмиралу приказано без именного указа никому ее не отдавать. Моя воля: чтобы вы…»

      24 мая 1775 года.

      Была ночь, но во дворце генерал-губернатора Санкт-Петербурга князя Голицына не спали. Князь Александр Михайлович, грузный шестидесятилетний старик, сидел в своем кабинете. Перед ним навытяжку стоял молоденький офицерик – капитан Преображенского полка Александр Матвеевич Толстой.

      Тучный князь тяжело поднялся с кресел, пошел к дверям. Распахнул двери: в маленькой комнате, у аналоя с крестом и Евангелием ждал священник в полном облачении.

      – Прими присягу, Александр Матвеевич, – обратился князь к капитану.

      – Клянусь молчать вечно о том, что надлежит мне увидеть и исполнить… – звучал в тишине голос Толстого.

      – И людей своих к присяге приведешь. И растолкуй им, что коли хоть одна душа узнает – наказание беспощадное… В Кронштадт поплывете ночью… И вернешься с нею в крепость тоже ночью… чтоб ни одна душа…

      И князь обнял капитана:

      – Ну, храни тебя Бог!

      В ночь с 24-го на 25 мая 1775 года.

      Яхта с капитаном Толстым и шестью преображенцами с потушенными огнями плыла из Петербурга в Кронштадт. На берегу и на судах, мирно качавшихся на якорях в устье Невы, давно спали.

      Глубокой ночью подплыли к Кронштадту. Неслышно скользила яхта по военному рейду.

      «Святослав»… «Африка»… «Не тронь меня»… «Европа»… «Саратов»… «Гром»… Стояли на рейде в ночи линейные корабли и фрегаты, залитые призрачным светом.

      У шестидесятипушечного адмиральского судна «Три иерарха» яхта замедлила ход.

      В каюте капитана Толстого уже ждал контр-адмирал Самуэль Карлович Грейг.

      – Весь завтрашний день, капитан, вы и