Живые в Эпоху мёртвых. Старик. Александр Иванин

старого телевизора. Мягкое покрывало теплой дремоты наползало на него неспешно, заволакивая собой звуки, свет и запах подгоревшего ужина, доносившийся с лестничной клетки. Но не в меру страстная молодая пара, снимавшая квартиру прямо над его малогабариткой, опять завела свою порнографию с визгами, воплями и ритмичным битьем спинкой кровати в стену. Желанный сон вспугнули, и он оставил старика в одиночестве.

      Уснуть у него так и не получилось. Ему не помогли ни теплое молоко, ни прогулка, ни счет овец, ни мытье полов, которого он терпеть не мог из-за больных коленей. Но блаженный сон, который прогнали бесстыжие соседи, пугливо убежал и не возвращался ну никак. Старик сдался уже во втором часу ночи. Вытащив из ящика прикроватной тумбочки заветную продолговатую капсулу, он проглотил ее, не запивая. Момент, когда он провалился в мир сновидений, остался для Федора Ефимовича таким же незаметным, как и приход старости в свое время.

      Тяжелый дурманящий сон сорвало в пять часов утра нудным дребезжанием старого механического будильника. Старик сел на кровати, скривившись от боли в коленях. Весна, мать ее так. Измученные суставы особенно беспокоили в сырую погоду и межсезонье.

      После приступа бессонницы он всегда чувствовал себя старым, больным и разбитым, тогда у него все валилось из рук и не клеилось. Да еще химия эта. Приняв снотворное, нужно было спать часов шесть, а то и восемь. Ох и даст ему сегодня жизни бессонница вместе с химией этой поганой, теперь целый день с чугунной головой ходить. А вот день – совершенно предсказуемо должен быть тяжелым.

      Трое прошедших суток были наполнены скучной маетой перед телевизором и старательным созиданием очередного альбома для потомков. Увидят ли они их? Смогут ли оценить ту трепетную любовь, которую он вложил в эти альбомы? Сможет ли понять и простить его дочка? Фотографии, письма, вырезки из газет и журналов, записи от руки, старые театральные и киношные билеты, высохшие цветы и прочие дорогие сердцу мелочи наполняли альбом постепенно, как зреющее яблоко наливается румянцем. Вчера он целый день с помощью карандаша, фломастеров и линейки рисовал без устали генеалогическое древо их семьи.

      Сегодня нужно было заступать на смену. Невыспавшемуся выходить на сутки было тяжело, но в работе он находил ту спасительную отдушину, лекарство от одиночества. По большому счету он был безразличен проходящим мимо него людям, но уж лучше так, чем в четырех стенах бобылем сидеть.

      Старик уже пятый год работал обычным консьержем в новом высоченном красивом доме на соседней улице. Заработок был безобразно маленьким, но дома в одиночестве он просто не находил себе места. Его рабочий пост располагался в стеклянном аквариуме между лифтовым холлом и вестибюлем на первом этаже подъезда. Пожалуй, вся его работа сводилась к торчанию на своем посту за широченным столом с пятью мониторами и телефоном. Да! И еще ему нужно было качать головой, когда с ним здороваются. Все остальное было даже не работой, а спасением от набившей оскомину рутины. Периодически службу разнообразила всякая приятная мелочовка. Иногда он придерживал двери, когда заносили что-то крупное. У него оставляли ключи, записки, коробки, сумки, просили проследить за детьми, во сколько они возвращаются из школы, напомнить о том и о сем, а также множество других мелких поручений, которые делали его причастным к жизни людей, населявших большой дом.

      Дом был с претензиями на эксклюзивность. Старик посмеивался над пустыми понтами, которые сквозили здесь на каждом углу. Его развлекало то странное название «лобби», которым обзывали вестибюль, или подъезд, или парадное. Да и много еще чего глупого и странного происходило вокруг. В этот дом консьержами брали только мужчин, или, точнее говоря, таких стариков, как он. Зато называли их оперативными дежурными. Консьержей одевали в форму охранников, эффектно выглядящую внешне, но сделанную настолько похабно, что плеваться хотелось. В черных брюках, голубой рубашке и синем кителе он напоминал себе проводника поезда. Единственным отличием от сотрудника железной дороги была небольшая фуражка с лакированным козырьком, копирующая форменные фуражки американских полицейских времен сухого закона.

      Так и сидел он в своем аквариуме сутки через трое, наряженный в одежду проводника, в полицейской фуражке. Раньше они менялись в семь утра, но месяц назад график сдвинули, и теперь он должен был заступать на смену в шесть часов. Кого-то это устраивало, кого-то – нет, старику это было безразлично. Да и причиной таких фатальных изменений он совершенно не интересовался.

      Проснувшись, первым делом он померил давление, а потом сделал зарядку, умылся, позавтракал и приступил к стандартному ритуалу сборов на работу. Долго собирал себе еду, тщательно ее упаковывал и укладывал в старый, видавший виды портфель. Старик полировал начищенные ботинки, придирчиво осматривал отглаженную с вечера форму. Потом укладывал в портфель завернутые в газету тапочки, старое застиранное полотенце, заветный мешочек с лекарствами и прочий мелкий скарб, который брал с собой на каждую смену.

      Вышел он, как обычно, за двадцать минут до начала смены. Скользкая весенняя погода его не радовала, и он пошел напрямую через дворы, а не через сквер. За счет этого затратил на дорогу не пятнадцать минут, а всего