Когда осыпается яблонев цвет. Лариса Райт

ано красивыми складками. Короткие рукава-колокольчики плотно охватывали чуть полноватую руку. Запястья у исполнительницы, напротив, были настолько узкие, что не возникало вопроса, почему, в отличие от остальных присутствующих в комнате дам, музыкантша ничем не украсила свои дивные руки. Любое кольцо, любой браслет выглядели бы варварски массивными на этих изящных руках с тонкими длинными пальцами. Черные, цвета воронова крыла, кокетливо убранные за уши локоны тихонько покачивались в такт исполняемой мелодии, и это было единственное видимое движение. Все остальные детали образа оставались статичными и оттого даже чрезмерно выразительными. Глаза женщины были прикрыты опушкой черных густых ресниц, губы, такие же тонкие и изящные, как запястья, изгибались в загадочной, одной ей понятной улыбке. Спина, по которой от талии до стоечки кружевного воротничка струился ряд очаровательных, обтянутых тончайшим гипюром пуговиц, была неестественно прямой: такая спина бывает либо у балерин, либо у профессиональных пианистов. Из-под платья выглядывал поставленный на педаль инструмента мысок лаковой лодочки телесного цвета. Каблука не было видно, но Марта почему-то не сомневалась в том, что туфли на каблуках. И каблук совершенно необходим, он служил опорой для ноги, чтобы она в нужный момент легко опиралась на педаль и заставляла инструмент звучать протяжней и надрывней. Музыки Марта не слышала, никогда не слышала, как ни старалась, но почему-то не было у нее ни доли сомнения в том, что исполняемая мелодия была пронзительно-грустной. Уж слишком сосредоточенными и даже немного хмурыми выглядели лица других людей, присутствовавших в комнате. Все они в воображении Марты слились в очарованную музыкой массу, которую плохо видно на снимке не из-за неискушенности фотографа, а лишь из-за того, что по сравнению с первым планом – пианисткой за роялем – все, что на втором и последующих, лишено какой-то особой значительности.

      Но хлопала дверь (ее Марта никогда не видела, но всегда отчетливо слышала сначала резкий скрип, а потом такой же резкий и громкий хлопок), и картинка ее сна оживала. В комнате появлялась маленькая девочка и своим появлением заставляла всех присутствующих на снимке преображаться. Люди мгновенно переставали казаться массой, а становились личностями, непохожими друг на друга. Картинка обретала краски и движение. В отличие от пианистки, все остальные обитатели помещения отнюдь не походили на пришельцев из далекого прошлого. Прошлое, конечно, сквозило и в нарядах – батники, водолазки и расклешенные брюки свидетельствовали о принадлежности к эпохе безудержных семидесятых, а не к лирике Серебряного века; и в прическах: волосы многих женщин, казалось, были лишены какой-либо укладки, хотя Марта в этой легкой небрежности струящихся по плечам распущенных волос без труда угадывала отнюдь не пятиминутное стояние у зеркала и пару взмахов щетки, а тщательное и кропотливое воплощение задуманного в жизнь. Волосы мужчин были той самой длины, которая отражает увлеченность человека рок-н-роллом и модным движением хиппи. Сидящая за роялем женщина теперь казалась абсолютным и даже нелепым диссонансом со всем происходящим в комнате, но ее это нимало не трогало. После хлопка двери она прекращала играть, вскакивала с табурета и раскидывала руки, призывно восклицая:

      – Беги скорее!

      Через полсекунды воображение Марты заботливо рисовало ту, к кому были обращены эти слова. Маленькая девочка впрыгивала в распахнутые объятия буквально из ниоткуда, крепко обвивала руками стойку кружевного воротника и пухлыми ручонками принималась ворошить черные благородные локоны.

      – Ну-ну, – женщина, смеясь, высвобождалась из объятий, – тише, тише. Нагулялась? – Она устремляла свой взор куда-то за спину девочки, к кому-то невидимому. Судя по облику женщины и самой девочки (светлое пышное платье, торчащие из-под него кружевные панталоны, аккуратные белые туфельки с бантиками и такой же аккуратный атласный бант в волосах), этим невидимым, но явно присутствующим человеком должна была быть строгая гувернантка-француженка или в крайнем случае англичанка. Но поведение остальных людей (искренние улыбки, приветственные взмахи, чей-то веселый выкрик: «Здрасте, Галиниванна!») заставляло Марту думать, что за спиной малышки стояла ее бабушка. Хотя никаких других доказательств этому не было. Про «Галиниванну» сразу же забывали, окружали девочку плотным кольцом, засыпали вопросами:

      – Как жизнь, молодежь?

      – Где пропадала?

      – А кавалер тебе не нужен?

      – Торт будешь?

      Девочка вертела головой и, ничего никому не отвечая, только заразительно смеялась. Смеялась и музыкантша, но неожиданно смех обрывала и спрашивала серьезно, почти строго:

      – Споешь?

      Малышка кивала, морщила лобик, и вид ее делался серьезным и сосредоточенным. Она вставала спиной к роялю и лицом к собравшимся, которые тут же в сознании Марты будто отлетали на задний план и снова превращались в безликую серую массу. Теперь воображение рисовало только двоих: женщину и девочку. Был еще рояль – старый, но крепкий, связывавший мощной невидимой нитью ту, что играла, и ту, что пела под аккомпанемент. Проснувшись, Марта никогда не могла вспомнить ни слов, ни мелодии, хотя была уверена, что слышала и то, и другое неоднократно. Но