Штурман. Людвиг Павельчик

робности гибели моих предков, ставших в далеких тридцатых поленьями в жарком костре борьбы с антисоветчиной.

      Вскоре, однако, мне стало скучно, так как я понял, что, несмотря на все подключенные связи и заверения «сильных мира сего», доступа ко всей полноте информации мне предоставлено не было, а самые интересные страницы, раскрывающие нюансы допросов или повествующие о ходе умозаключений не щадивших себя на изнурительной работе следователей Народного Комиссариата либо перемещены в другие, недоступные мне, архивы, либо и вовсе уничтожены. Имена осведомителей также были тайной за семью печатями.

      Разочаровавшись, я стал рыться во всем подряд, во всех отделах, куда имел доступ, разыскивая знакомые адреса, фамилии, даты и потихоньку восстанавливая для себя картину судеб тогдашних жителей родного города. Судеб, зачастую неведомых даже их прямым потомкам.

      И вот, в одном из ящиков я случайно наткнулся на документ, озаглавленный «Дело № 48071», который на несколько часов полностью поглотил мое внимание, поскольку напомнил мне об одном странном, необъяснимом случае, произошедшем со мной несколько лет назад, во времена моей школьной пионерской юности, и заставившем меня тогда усомниться в собственном психическом здоровье. Найденные же мною бумаги косвенно подтверждали истинность тех событий и давали мне право не стесняться отныне своих воспоминаний, тем более, что люди, причастные к этому делу, давным-давно покоятся в своих могилах и причинить им вред неосторожным словом невозможно. К тому же, случай, о котором я говорю, до сих пор оставался для меня неясным и загадочным, так что стоило, несомненно, потратить время и силы на то, чтобы в нем разобраться.

      Часть первая

      Завязка

      Глава 1

      Случайное возвращение

      Шел январь 1989-го года. Один из тех суровых сибирских январей, когда ртутный столбик термометра падает ниже низшего, моторы автомобилей не запускаются, будучи не в силах провернуть застывшее в шугу масло, а школьные занятия то и дело отменяют, опасаясь переохлаждения юных ленинцев в по-советски отапливаемых классных помещениях. В день же повествуемых событий обучение, несмотря на существенный мороз, состоялось, и мы часов семь кряду напитывались преподносимыми нам знаниями, замешанными на величии красного цвета.

      После занятий я, по приглашению моего друга Альберта Калинского, зашел к нему домой, чтобы немного погреться, переписать у него условия каких-то там задач (учебник нам выдали один на двоих), а заодно и вкусить пышущих жаром пирогов с капустой или ливером, которые так замечательно пекла Елизавета Александровна, Альбертова бабушка.

      Альберт с родителями, младшей сестрой и вышеозначенной бабушкой жил в третьем этаже одного из домов характерной архитектуры, построенном в начале тридцатых годов, но еще крепком и даже, по меркам нашего городка, элитном. Здесь проживала партийная номенклатура и вышедшие в отставку военные чины не ниже полковника, так что мой друг вполне мог считаться если не небожителем, то, по меньшей мере, представителем городского дворянства.

      Это была большая, трехкомнатная квартира с балконом и высокими потолками, выходящая тремя окнами на проспект и двумя – в сад расположенного рядом Дворца Пионеров. Унылое, серое здание Дворца мало привлекало детвору, но сад этот был словно создан для мальчишеских игр, собирая под сенью своих кленов и акаций ребят со всей округи, своими криками и гвалтом вызывающих справедливое бурчание добрейшей Елизаветы Александровны.

      Помимо того, начинающаяся прямо от двери альбертовой квартиры железная, приваренная сверху и снизу, лестница вела на чердак – вотчину голубей и темных историй, где проходили все самые секретные «советы в Филях» и принимались самые важные в мальчишеской жизни решения. Одним словом, продуваемой всеми ветрами и пахнущей плесенью двухкомнатной «хрущовке», служившей приютом мне и моим родителям, было далеко до этих хором.

      Было у квартиры, где жил мой друг, и еще одно неоспоримое достоинство – в ней обитали призраки. Правда, завернутыми в саван ухающими и стонущими фигурами они себя, к сожалению, не являли, но странностями и «ужасными непонятностями», если говорить языком Альберта, квартира буквально кишела, поначалу держа своих жильцов в постоянном напряжении, если не сказать – страхе. Почти каждую ночь по квартире кто-то ходил, заунывно бубня себе под нос, открывал и закрывал форточки, включал и выключал свет в ванной комнате, звенел посудой в кухне, а порой даже мелькал едва различимой тенью на фоне окна или в дверных проемах. Спокойный сон семейства стал редкостью, чем мой романтичный друг почему-то очень гордился.

      Постепенно, однако, родители Альберта сменили страх на скепсис и даже стали посмеиваться над собой и домочадцами по поводу охватившей их изначально робости. Детям, однако, они запретили обсуждать феномен вне дома, боясь прослыть суеверными и, чего доброго, утратить часть своего авторитета в глазах коллег по Партии, которая, как известно, иных сил, кроме Красного Террора и революционной законности, не признавала.

      По этой же причине многократные предложения Елизаветы Александровны пригласить какого-никакого священника и окропить