Оборотень. Новая жизнь. Марк Лахлан

рьбе с фашизмом.

      Монстры существуют, но они слишком малочисленны, чтобы быть по-настоящему опасными. Гораздо более опасны обычные люди, чиновники, готовые выносить суждения и действовать, не задавая вопросов.

Примо Леви

      Филомат: – Но разве наши вервольфы – это не те же привидения, которые населяют некоторые дома и жилища, доставляя беспокойство их обитателям?

      Эпистемон: – …если что-то такое и произошло, я готов согласиться с тем, что это должно было случиться, но делаю это с великой печалью…

Яков I, король Англии. Демонология. 1597

      1

      Волк и луна

      Полная луна прежде всегда приносила в его душу покой. Но, глядя с крыши на погруженный во тьму Лондон, Эндамон Кроу думал о том, что сейчас она скорее похожа на наводящий ужас фонарь, с помощью которого Смерть освещает потаенные уголки города в поисках тех, кого она готова забрать.

      Вдалеке под облаками слышалось глухое низкое гудение, как будто бормотал какой-то великан, пытаясь произнести новые имена Смерти на языке, гораздо более знакомом Кроу, чем английский, на котором он разговаривал вот уже две сотни лет. «Хейнкель», «Дорнье», «Юнкерс»… Смерть, снабженная крыльями и моторами, надвигалась при лунном свете, помогавшем бомбардировщикам.

      Кроу десятилетиями наблюдал за тем, как менялось освещение лондонских улиц: от слабого тления первых газовых светильников – к пронзительному горению дуговых ламп, а затем – мягкий серебристый свет, заливавший вечерний город в последние предвоенные годы. Теперь же Лондон был погружен в прежнюю тьму, лишь лунный свет отражался от городских крыш, будто от поверхности огромного озера. Эта картина отозвалась болью у Кроу внутри. Человечество, занятое древней игрой под названием разрушение. Он поднял руку.

      – Остановитесь, – сказал Кроу. – Поворачивайте обратно. Используйте свою отвагу для любви, а не для ненависти.

      Однако он не был волшебником, и гудение авиационных двигателей становилось все громче.

      – Что-нибудь еще, сэр?

      За спиной у него стоял старик во фраке, с трудом удерживавший бутылку на подносе, трясущемся в его руках. Хотя Кроу всячески стремился сделать свой дом современным, он до сих пор не мог представить себе жизни без посторонней помощи. В глубине души он так и остался феодалом.

      – Еще виски, – ответил Кроу.

      Старик взял его стакан, поставил на поднос и налил напиток дрожащей рукой. И дрожала она не от старости, а от страха.

      – Я пойду к жене, сэр, – сказал дворецкий. – Она сейчас в убежище и…

      Кроу встрепенулся, точно человек, внезапно сообразивший, что оставил зонтик в поезде.

      – Мой дорогой Жак, простите меня, – торопливо произнес он. – Я совершенно забыл… Конечно, идите к ней и захватите с собой оставшийся виски. В такую ночь, как эта, человеку необходим источник мужества.

      – Это последняя бутылка, сэр, – предупредил его дворецкий.

      Кроу лишь махнул рукой – его обычный пренебрежительный жест – и улыбнулся.

      – В такие времена мы все должны в чем-то себе отказывать.

      Старик удалился. Кроу задумчиво смотрел с Крумс-Хилл в сторону Темзы и вспоминал свою возлюбленную, Адислу, умершую очень-очень давно. Суждено ли ей возродиться сегодня ночью где-то на другом конце света или, может быть, она погибнет под ударами бомб, взывая к нему в последний момент где-то на границе слышимости? Кроу запомнил ее сидящей на склоне холма у фьорда, с головой, окруженной ореолом серебристых, подсвеченных солнцем волос. А что же было потом? Путаница картин из разных столетий, беспорядочных и бессмысленных, которые вспыхивали на мгновение в его сознании, чтобы угаснуть и уйти в небытие. Кроу любил Адислу и понимал могучую власть этого чувства, которое, точно бурное приливное течение, толкало его к ней через века. Но значение этой любви и какие-то подробности, детали лишь мелькали у него в голове, неуловимо ускользая в последний миг.

      Тысяча лет трансформаций, когда волк в нем то просыпался, то затихал. Сознание Кроу напоминало клинок, разбитый вдребезги, но потом собранный по кусочку, отправленный в переплавку и вновь выкованный. Это по-прежнему был клинок, но тот ли, что прежде был сломан? Кроу вспомнилось долгое время, проведенное в подземелье, где на свободу вырвался волк, – вонь, исходившая от заключенных, и ужас тех, кто пытался ему противостоять. Но почему он там очутился и что делал, оставалось для него тайной. Кроу знал языки, хоть и не помнил, чтобы когда-то на них говорил; он воспроизводил в памяти строчки стихов или фразы из разговоров пятисотлетней давности, но не мог бы сказать, кто это произнес, и вообще, к кому были обращены эти слова. Сквозь тысячелетие в его памяти всплывали какие-то мелкие малозначительные детали: луна, видневшаяся сквозь дырявую крышу разрушенной церкви, скаковое седло викингов… Но канва жизни Кроу в те времена была утеряна. Неизменной оставалась только она, Адисла, и его тяга к ней, словно к маяку в хаосе мыслей. Кроу думал, что, если и это вдруг исчезнет, он так и останется всего лишь диким зверем –