Темное царство. Николай Добролюбов

автор встречен был всеми как человек совершенно новый в литературе, и немедленно всеми признан был писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического искусства в русской литературе. Но, по одной из тех странных, для обыкновенного читателя, и очень досадных для автора, случайностей, которые так часто повторяются в нашей бедной литературе, – пьеса Островского не только не была играна на театре, но даже не могла встретить подробной и серьезной оценки ни в одном журнале. «Свои люди», напечатанные сначала в «Москвитянине», успели выйти отдельным оттиском, но литературная критика и не заикнулась о них. Так эта комедия и пропала, – как будто в воду канула, на некоторое время. Через год Островский написал новую комедию: «Бедная невеста». Критика отнеслась к автору с уважением, называла его беспрестанно автором «Своих людей» и даже заметила, что обращает на него такое внимание более за первую его комедию, нежели за вторую, которую все признали слабее первой. Затем каждое новое произведение Островского возбуждало в журналистике некоторое волнение, и вскоре по поводу их образовались даже две литературные партии, радикально противоположные одна другой. Одну партию составляла молодая редакция «Москвитянина»{3}, провозгласившая, что Островский «четырьмя пьесами создал народный театр в России»{4}, что он —

      Поэт, глашатай правды новой,

      Нас миром новым окружил

      И новое сказал нам слово,

      Хоть правде старой послужил, —

      и что эта старая правда, изображаемая Островским, —

      Простее, но дороже,

      Здоровей действует на грудь,{5}

      нежели правда шекспировских пьес.

      Стихи эти напечатаны в «Москвитянине» (1854 г., № 4) по поводу пьесы «Бедность не порок», и преимущественно по поводу одного лица ее, Любима Торцова. Над их эксцентричностью много смеялись в свое время, но они не были пиитической вольностью, а служили довольно верным выражением критических мнений партии, безусловно восхищавшейся каждой строкою Островского. К сожалению, мнения эти высказывались всегда с удивительной заносчивостью, туманностью и неопределенностью, так что для противной партии невозможен был даже серьезный спор. Хвалители Островского кричали, что он сказал новое слово{6}. Но на вопрос: «В чем же состоит это новое слово»? – долгое время ничего не отвечали, а потом сказали, что это новое слово есть не что иное, как – что бы вы думали? – народность! Но народность эта была так неловко вытащена на сцену по поводу Любима Торцова и так сплетена с ним, что критика, неблагоприятная Островскому, не преминула воспользоваться этим обстоятельством, высунула язык неловким хвалителям и начала дразнить их: «Так ваше новое слово – в Торцове, в Любиме Торцове, в пьянице Торцове! Пропойца Торцов – ваш идеал» и т. д. Это показыванье языка было, разумеется, не совсем удобно для серьезной речи о произведениях Островского; но и то нужно сказать, – кто же мог сохранить серьезный вид, прочитав о Любиме Торцове такие стихи:

      Поэта образы живые

      Высокий комик в плоть облек…

      Вот отчего теперь впервые

      По всем бежит единый ток.

      Вот отчего театра зала

      От верху до низу одним

      Душевным, искренним, родным

      Восторгом вся затрепетала.

      Любим Торцов пред ней живой

      Стоит с поднятой головой,

      Бурнус напялив обветшалый,

      С растрепанною бородой,

      Несчастный, пьяный, исхудалый,

      Но с русской, чистою душой.

      –

      Комедия ль в нем плачет перед нами,

      Трагедия ль хохочет вместе с ним, —

      Не знаем мы и ведать не хотим!

      Скорей в театр! Там ломятся толпами,

      Там по душе теперь гуляет быт родной:

      Там песня русская свободно, звонко льется;

      Там человек теперь и плачет и смеется,

      Там целый мир, мир полный и живой.

      И нам, простым, смиренным чадам века,

      Не страшно, весело теперь за человека:

      На сердце так тепло, так вольно дышит грудь.

      Любим Торцов душе так прямо кажет путь! (куда?)

      Великорусская на сцене жизнь пирует,

      Великорусское начало торжествует,

      Великорусской речи склад

      И в присказке лихой, и в песне игреливой.

      Великорусский ум, великорусский взгляд,

      Как Волга-матушка, широкий и гульливый…

      Тепло, привольно, любо нам,

      Уставшим жить болезненным обманом!..

      За этими стихами следовали ругательства на Рагдель{7} и на тех, кто ею восхищался, обнаруживая тем дух рабского,

3

«Молодой редакцией» журнала М. П. Погодина «Москвитянин» называлась группа его сотрудников, объединившихся вокруг А. Н. Островского и Ап. Григорьева. В группу эту входили и литературные критики – Б. Алмазов, Т. Филиппов, Е. Эдельсон.

4

Неточная цитата из статьи Ап. Григорьева «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене»: «Четыре из них даются на театре, но эти четыре, без церемонии говоря, создали народный театр» («Москвитянин», 1855, № 3).

5

Добролюбов цитирует стихи Ап. Григорьева «Искусство и правда. Элегия – ода – сатира» («Москвитянин», 1854, № 4).

6

Впервые «новым словом» произведения Островского назвал Ап. Григорьев в статье «Русская литература в 1851 году» («Москвитянин», 1852, № 1). Затем эта характеристика была повторена им в его статьях 1853–1855 гг.

7

Выступления французской актрисы Элизы Рашель (1821–1858) на русской сцене вызвали в печати большие споры. Ап. Григорьев, откликаясь на гастроли Рашель, резко противопоставил традициям классического театра новую русскую реалистическую драматургию, главой которой был, по его мнению, А. Н. Островский.