Офицерша. Александр Эртель

ыл возбужден, и лицо его являло вид недоумевающий.

      – Оказия, – повторил он, принимаясь за чай.

      – Что такое?

      – Учительша у нас замудрила!

      – Офицерша?

      – Она. Так то есть замудрила – помирай! Ребятишки от рук отбились.

      – Учит плохо?

      – Чего плохо – в отделку бросила…

      – Как бросила?

      – Кинула, и шабаш! Никак не учит…

      – Что же это?..

      – Подивись.

      – Ну, делает она что-нибудь?

      – А ничего не делает. Лежит ничком, только и делов от ей…

      – Больна?

      Василий Мироныч развел было в недоумении руками, но затем поправил волосы и решительно добавил:

      – Замудрила.

      – Не пойму… – сказал я.

      – Замудрила, – повторил он настоятельно и, вынув клетчатый платок, старательно отер им лоб.

      – Отчего же ей мудрить-то?

      Василий Мироныч подумал и сразу утратил решительность.

      – Диво!.. – произнес он. – Мы уж ходили, ходили вокруг ей… И так понимали; испорчена-то она: бабку приводили. Бабка поглядела, поглядела плюнула. И умоляли-то ей: неладно, мол, ребятишки без призору… И попрекать принимались: такая ты сякая, мол… ты, мол, деньги получаешь, ты уговор, как-никак, соблюдать должна, а не то что… И так говорили: ежели, мол, насчет прибавки – не постоим, получай, дело твое мы видим… Хошь убей – колода колодой! Ах ты…

      Он сердито и скоро допил из блюдечка чай и, допив, снова начал:

      – Думали так: ругать ежели… Пронять ее, оборвать… Хоть бы сердце-то она сорвала, думаем уж, осерчала бы на нас… Да признаться, и самих-то зло разобрало – суди сам: лежит человек, и хоть бы слово, тоже ведь люди мы… Тоже ведь, какие ни на есть, а не вроде как собаки, например…

      Василий Мироныч как будто оправдывался и в пылу этого оправдания начал даже негодовать. Я прервал его:

      – Ну?

      – Пробовали. Рванет это ее, рванет… Ажно передернет всю иной раз затрепыхается словно птица, и опять пласт-пластом!

      Он помолчал.

      – Ума решилась. Бросить ежели, плюнуть – жалко! Первое дело – деться ей некуда; отец-то идол ведь во всех статьях… Другое – баба душевная… Мальчонок-то у меня какой? – вершок в ем. – Василий Мироныч многозначительно посмотрел на меня и, переполнив тон свой благоговейностью, добавил: – Пишет! Расписки пишет… Запись ведет!

      – Да с чего же это с ней? – спросил я.

      – Ума не приложим. Так жалко нам, так жалко… Ты подумай – даровая, почитай!.. А уж с ребятишками вникала… Эх как вникала, сердешная! И Василий Мироныч тяжко вздохнул.

      – Мы к тебе, – сказал он немного спустя, вставая и кланяясь низко.

      – Насчет чего?

      – Развяжи узел.

      – Какой?

      – Насчет офицерши.

      – Да что же я-то сделаю?

      – Тебе виднее… Темный мы народ-то! Мы ведь вроде как слепцы теперь: бродим ощупью да спотыкаемся… Уважь, проведай ее! Может, у ней, правда, болесть какая, – дело ваше барское, мудреное, нам, дуракам, и невдомек, глядишь… Аль обида ей от кого – дуроломы ведь мы, остолопы… Мы ведь радостью рады человека-то остолбить!.. Речи-то наши известны: от слова от одного осатанеешь… Приезжай! Мы, как-никак, услугу твою попомним… Ежели дохтура ей, так мы не токмо что – городского приспособим… А уж обиды ежели – храни бог! Прямо говорю: глаз не показывай такой человек… Так исполосуем такого человека – сесть станет невозможно. Вот!

      И благодушное лицо Василия Мироныча внезапно изобразило сухую и жесткую злобу.

      Я обещал.

      Но прежде чем рассказать о поездке моей в Березовку, нужно, я думаю, сообщить вам о том, как состоялось знакомство мое с офицершей. Слушайте же.

      Был март. Солнце стояло высоко и сильно пригревало. На полях показались проталины. Среди дня с крыш обильно падали капели и по тропинкам сочились ручьи. Снег пожелтел. Сугробы медленно опадали. Дороги тянулись по полям грязными лентами. Дали приблизились и засинели явственно и резко. На дворах курился навоз, переполняя воздух крепким и пряным запахом. В деревнях хлопотливо кудахтали куры, и петухи звонко оглашали окрестность торжественным своим пением.

      Странное это время, читатель! Все обновляется, все готовится к жизни, а между тем какая-то тихая печаль непрестанно и томительно преследует вас. В ушах – звон, нервы как-то расшатаны и болезненно чутки, сердце сжимается тоскливо… Как будто кто-то неведомый зовет вас. Вы не усидите в комнате, куда так тепло и так приветливо заглядывает мартовское солнце, вам скучно, вас тянет оттуда. Но в поле, лицом к лицу с воскресающей природой, вас обнимает грусть. Мягкие тоны, облекающие поле, мечтательное журчание ручейков, даль – голубая и влажная, ясное солнце, светящее тихо и задумчиво; теплый и талый весенний воздух, сладко стесняющий дыхание, – все это щемит ваше сердце и переполняет вашу грудь какою-то мучительною негой. Вам иногда