Приговор, который нельзя обжаловать. Николай Зорин

нку так часто больно.

      Посмотрела на ценник, отсчитала деньги – и поняла, что никакая собака больше не нужна, опоздала я с собакой – мой ребенок вырос. Не поможет эта прекрасная игрушка – нет, этот друг – ни мне, ни ему.

      Я с сожалением вернула собаку на место и быстро вышла из магазина. Не вышла – ушла навсегда.

      Ледяной ветер пронзал насквозь, замораживал сердце. Сугробы, сугробы, кругом лежали высокие предновогодние сугробы.

      Как я могла забыть! Однажды я купила собаку, ту самую, красную, конопатую. И принесла, и подарила… Мой ребенок никогда не был ребенком, вот в чем все дело! Даже тогда, в пятилетнем возрасте. Собака не пригодилась, совсем моя собака не пригодилась!

      Ветер… Сердце превратилось в льдину. В таком виде оно вполне может сохраниться лет сто или больше.

      Дело в том, что эту историю я только что выдумала. Не я покупала собаку, для меня она покупалась. Я – тот самый ребенок, Софья Королева, так и не ставшая Сонечкой, поэт-вундеркинд, в данный момент изрядно постаревший и переставший быть не только вундеркиндом, но и поэтом, в прошлом – чудо из чудес. Мои стихи сделали знаменитой мою семью, мои стихи льстили самолюбию родителей, мои стихи увели их в запредельные дали самых смелых мечтаний. Как же они все эксплуатировали мой дар! Все, кроме бабушки.

      Ветер. Сугробы. Я думала, что никогда не прощу, а сегодня простила. Маму простила. Возможно, когда-нибудь прощу и остальных.

      С трехлетнего возраста, с тех пор, как мои ритмизованные болезненные выкрики были зачислены в разряд стихов, детство мое кончилось. Из дома изгнали все игрушки, с одежды моей – оборки и вышивки. С трехлетнего возраста я стала Софьей Королевой. Мама усматривала в этой, в общем-то вполне заурядной фамилии, королевский подтекст, не забывая при этом, что и она Королева. Папа ее в этом поддерживал. И сестра Вероника. Я была коронована Софьей – королева-мученица. Бабушка противилась, бабушка пыталась звать меня Сонечкой, бабушка отважилась однажды купить мне меховую собаку, бабушка изо всех сил старалась вернуть мне детство.

      В конце концов бабушка тоже была изгнана.

      Мои стихи – это просто болезнь, неизученная и потому непризнанная. Бурно протекающая мучительная болезнь со своими симптомами и осложнениями. Я задыхалась, я умирала – крик сдержать невозможно. Я и кричала – а выходили стихи. Мой мозг раздирал кошмар, мне было больно, невыносимо больно. Мою боль собирали по капле, мою боль бережно хранили, моей болью гордились, мою боль препарировали, в моей боли находили ошибки и неточные рифмы, мою боль складировали на страницах журналов и сборников, моей новой порции боли с нетерпением дожидались родители. И одна только бабушка…

      Не было никакого праздника – Новый год я потом сочинила, не было никакого специального повода (весь повод состоял только в том, чтобы очередной раз попытаться дать мне хоть крупицу детства), когда она пошла, и купила, и принесла мне меховую собаку с висячими ушами. Но приступ уже подступал, приступ накрыл меня в тот момент, когда бабушка разворачивала блестящую обертку своего подарка.

      – Это Тоб. – Бабушка затормошила собаку, надеясь предотвратить приступ. – Он очень хочет подружиться с моей маленькой Сонечкой.

      Но Тоб был не в силах помочь, и бабушка была не в силах – мой ритмизованный крик прорвался наружу.

      – Мама! – взвизгнула мама. – Убери! Ты что, не понимаешь? Софье Королевой не нужны игрушки! Ты слышала, слышала, что она только что сочинила? Моя дочь – взрослый человек. И не надо сюсюкать!

      Тоба изгнали из нашей квартиры, а через три года изгнали и бабушку.

      Собака… Да. А теперь вот снег, снег, снег. Сегодня я окончательно простила маму.

      Вместо детства – стихи, непосильный груз. Как часто я представляла себя другим человеком и проживала чужую счастливую, безболезненную жизнь.

      Я была Соней, Сонечкой, Сонькой, веселой умной девочкой, знающей о стихах только из книжек с картинками. Софья и Сонечка вполне уживались вместе. До тех пор, пока…

      Мы гуляли в парке: я, Соня и мама – на детской площадке. Было утро, начало осени, теплый солнечный день, но роса не успела просохнуть. Сначала мы вместе с Соней играли в песочнице, но потом пришли другие дети, веселые и умные, такие же, как Соня, и она предпочла их. А я отошла, я побрела по тропинке – к деревьям в непросохших каплях росы. Я знала, что должно вот-вот случиться, и хотела успеть дойти. Но не дошла, не успела – приступ настиг, я закричала от боли, я выкрикивала из души эту боль. Подбежали мама и какой-то незнакомый, длинный темнокостюмный человек. Я прокричала еще раз свою боль – и мне стало легче.

      – С ней часто такое, – объяснила мужчине мама, – даже не знаю, что делать, куда обратиться.

      Я так хотела, чтобы она взяла меня на руки, прижала к себе, а она все говорила и говорила что-то этому чужому длинному человеку.

      Он присел передо мной на корточки – не мама, а он, – посмотрел так, как на детей не смотрят, и сказал, что это стихи и что он тоже поэт, и отчего-то загрустил.

      Да, он был поэт, один из самых известных и признанных поэтов нашего города, прижизненный