Внучка берендеева. Третий лишний. Карина Демина

убранствах – на галок суматошных схожих, – но гнать не гнал.

      А мужчина какой-то в кафтане цвета давленой вишни, громко и грозно выговаривал ректору. Дескать, не уберегли дорогую сродственницу и, значится, ныне повинны выплатить виру, потому как ни в какое сердце слабое оный мужчина не верит.

      Убили Милославу.

      Я слышала.

      Да и не только я.

      Уж больно громогласен был тот мужчина. И кулаками потрясал. И грозился царю жаловаться… а после вдруг сплюнул под ноги и сказал:

      – Чтоб вы все провалилися со своею Акадэмией…

      Не провалилися, даже ежель правду сказал.

      …а жена его, боярыня зрелых лет, но красы прежнее не растративши, никого не обвиняла, но и не плакала, и вовсе не похоже, чтоб горевала она. Но стояла горделиво, куталась в шалю из чернобурки да все головою крутила.

      Выглядывала чегой-то.

      Или кого-то?

      – Это боярыня Красава, – сказал Кирей, меня за локоток придерживая. – С Милославой они не больно-то ладили… она из староверов…

      – Что?

      – Кажется, это так называется? Дед ее, помнится, все горевал, что, мол, старые заветы отходят… вон, гляди, стоит. Он Милославу на дух не выносил. Не потому, что плохая, но не дело это – девке из терема выходить. Кстати, у самой Красавы дар имеется, и немалый. Пожелай она, стала бы магичкой… – Кирей указал на сухого старика.

      Тот, обряженный в простое платье, гляделся бы бедно, если б не посох, который старик сжимал так, что пальцы побелели. Посох этот резной, высокий – куда выше старика – был украшен красными и синими каменьями. А мне вспомнилося, что сказывали про староверов… кто?

      Не ведаю.

      Но будто бы живут оне по заветам прежним, свято блюдут слова, писаные в грамотах, про которые бают, что дадены оне были самою Божиней. Но же ж разумному человеку ведомо – недосуг Божине над грамотами сидеть да законы писать.

      Тем паче, что порою законы оные зело жестоки.

      – …его бы воля, он бы Милославу на костер отправил. – Кирей на старика глядел поверх моей головы, и чуялось мне, что взгляд этот – недобрый. – Или на кучу муравьиную, медом обмазавши…

      Старик повернулся.

      И алым полыхнули глаза его.

      – Матушка сказывала… – Кирей замолк. – Не важно, Зослава. Главное, что нечего ждать от него добра…

      Лицо старика искривилось.

      Он вытянул руку.

      – Порок… – голос его был громок, и люд, до того гомонивший, смолк. А у меня по спине мурашки побегли. – Порок вокруг…

      – Где? – Еська руку поднял и под нее заглянул. – Мерещится вам, дедушка… ой, мерещится… нема тут порока.

      И под левую заглянул.

      – И тут нема… Ерема, у тебя есть?

      Тот покачал головой.

      – А у тебя, Емелька?

      Емельян покраснел густо, неудобственно ему было, что на похоронах Еська скоморошествует.

      – И у тебя, стало быть, нету… а ты, Лис?

      Елисей головой мотнул и попятился, точно желая спрятаться за широкими плечами Егора.

      – Видите, дедушка, нет ни у кого порока…

      Старик, против ожиданий, не разозлился. Но поднял посох в правое руке, а левую вытянул, раскрыл ладонь.

      – Вор куражится, – молвил он, глядя на Еську в упор. – Да на любую шею петля найдется.

      И пальцы вытянул, будто в горло желая вцепиться. А Еська вдруг побледнел, за шею схватился. Но старик рукой тряхнул, отпуская, а сам к Елисею повернулся.

      – Волку не место среди людей…

      А дальше я не поняла, что он сделал.

      Только Елисей упал вдруг на колени и зашелся кашлем. Он выгнулся.

      Вцепился когтями в землю.

      Задыхаясь. Захлебываясь…

      – Папа! – взвизгнула Красава и, сжав плечо, что-то зашептала. И супруг ее в посох вцепился, но вырвать из сухих сморщенных пальцев не сумел.

      А Еська повис на Еремином плече. Сам бы не справился, не удержал бы близнюка, но Емельян помог, да и Евстигней заступил дорогу.

      – Нехорошо, дедушка, – сказал он, в глаза старику глядя. – Не в вашей ли книге писано: не судите, да не судимы будете. А вы и судить, и казнить беретесь.

      – Ты…

      Елисея отпустило.

      Он сел, ощупал руками горло. Поднялся, за брата цепляясь. И сказал тихо:

      – Поперхнулся… немного.

      – Ага. – Лойко только руку на пояс положил, и мне подумалося, что благо, на поминки с шаблею и иным оружьем являться неможно, а то б была бойка. – Поперхнулся… чуть нутро не выплюнул.

      – Крепко поперхнулся, – ответил Елисей, уголками губ усмехаясь. И красную слюну рукавом отер. – Идем, Еремка… а то что-то… кашлять охота. Не застудиться бы.

      Ерема разом успокоился.

      И брата за руку взял, точно был тот мал.

      – И вправду, – проворчал. –