Золотая дева. Анна и Сергей Литвиновы

е перед началом неизбежного хаоса. Все, кто работает здесь, давно знают: по утрам его дергать нельзя. Ему обязательно нужен этот час. Время полного, абсолютного уединения.

      Дом потихоньку просыпался. За дверью прошелестели шаги – повариха торопилась в кухню. По двору, позевывая, проковылял садовник. Из комнаты горничных робко замурлыкал магнитофон. Всего полчаса осталось до пробуждения шефа. Их маленькое государство готовилось к новому дню.

      И вот уже пошли последние пятнадцать минут одиночества и свободы. Единственное время в сутках, когда Володин, полностью готовый к работе, позволял себе безмятежно откинуться в кресле. Давал мышцам расслабиться, а мыслям – течь, как им вздумается.

      И вдруг дверь комнаты скрипнула. Глаз мужчина не открыл. Он знал: сейчас – семь пятьдесят две. У него есть еще восемь минут личного, абсолютно неприкосновенного времени.

      – Выйди, – тихо произнес Володин.

      Наверняка опять бестолковый Сашка, его подчиненный, явился за сигаретой или пожелать доброго утра.

      Но вместо щелчка захлопнувшейся двери он услышал веселый, колокольчиком, смех.

      Вздрогнул, открыл глаза. На пороге стояла хозяйская дочка, почти пятилетняя Лиза. В ночной рубашке, волосы растрепаны, босая. С любопытством смотрела на неприступного и строгого «дядю Колю», который сейчас безвольно распластался в кресле, и улыбалась.

      Володин поморщился. Медитация перед началом нового дня не удалась. Куда, дьявол ее побери, смотрит няня?

      – Что тебе нужно, Лиза? – сухо произнес он.

      Девочка промолчала.

      – Зачем ты сюда пришла? – повысил голос Николай.

      А она беззаботно показала пальчиком на окно. Сказала:

      – Ты видел? Береза стала совсем желтая…

      Будь Лиза его ребенком – он бы ее отшлепал. Но барскому отпрыску позволено лишь улыбнуться.

      Девочка поежилась. Пришлепала, дурочка, босиком, а теплые полы есть только на хозяйской половине. Здесь, в помещениях персонала, холодная плитка.

      – Пошли, – хмуро произнес Володин.

      Подхватил Лизу на руки (она не протестовала), прошел через весь дом – в другое крыло, где располагалась детская. Придется пригрозить няньке: если та еще раз упустит ребенка, он однозначно доложит Хозяину.

      Лиза сидела на его руках тихо-тихо. И только когда уже почти подошли к ее комнате, прошептала:

      – Я боюсь…

      – Кого? – натянуто улыбнулся Володин. – Кощея?

      – Нет, – вздохнула девочка. – Настю.

      О, что-то новенькое. Насколько знал Володин, Лиза не боялась никого, даже отца. А няню и вовсе не ставила в грош.

      – Почему ты ее боишься? – равнодушно спросил Николай.

      Девочка сжалась в его руках, ткнулась носом в плечо. Выдохнула:

      – Настя меня не любит.

      – С чего ты взяла?

      – Она не хочет со мной разговаривать… Совсем.

      Володин поморщился. Не хватало ему еще за пять минут до встречи с Хозяином выслушивать детские жалобы!

      Он торопливо вошел в детскую. Опустил Лизу на незаправленную кровать. Строго велел:

      – Укройся и не слезай.

      Девчонка послушно юркнула под одеяло.

      А Володин распахнул дверь в смежную комнату, где проживала няня, и замер на пороге. Он давно научился управлять своими эмоциями. И видеть в первую очередь главное. И сейчас в глаза ему сразу бросилось восковое, до синевы бледное нянино лицо.

      «Мертва», – мгновенно понял мужчина.

* * *

      Столько крови Кася не видывала никогда. Вроде бы в человеке ее всего пять литров, но сейчас ей казалось – просто как море какое-то. Простынка с одеялом пропитались насквозь, и даже матрас набух. Смотрелся точь-в-точь как невыжатая губка, если ее в раковине бросишь. И под кровать накапало…

      Уж до чего Кася гордилась, что нервы у нее железные, никогда не боялась ни рану перевязать, ни курицу самолично зарезать, а тут затошнило даже. Из-за запаха, что ли? Когда квочке голову рубишь, кровью тоже, конечно, пахнет, но то ощущения мимолетные. А здесь воняло похуже, чем на бойне.

      Хотя выглядела мертвая Настька даже красиво. Когда живая была, лицо вечно озабоченное, губы поджаты – словно злится или зуб у нее болит. Сейчас же – физиономия разглаженная, мирная. И даже морщинок не видно. А на застывшем лице умиротворенная полуулыбка.

      Неужели совсем не больно ей было, когда умирала?.. Кася где-то читала, что, когда кровью истекаешь, вроде и не чувствуешь ничего… Но почему она не кричала, когда ее резали? Раны-то – ужасные. На обеих руках, от основания ладони до локтевого сгиба, – огромные разрезы. Уверенные и сильные, будто делал их профессиональный хирург. Идут наискось, от внешней стороны ладони до внутренней части локтя.

      Может, она сама с собой такое сотворила?.. Но ни ножа, ни скальпеля, ни лезвия нигде не валяется. Да Настьке и духу сроду не хватит с собой покончить. И уж тем более не стала бы она себя убивать на глазах