.

, и мальчики резвились. При этом один из них подшутил над другим “самым неразумным и безжалостным” образом. Когда двенадцатилетний Алеша Воейков садился на скамью, он “подставил ему стоймя палочку из слоновой кости”; палочка длиною с указку переломилась, и “когда сей несчастный ребенок от сильной боли соскочил”, то при сокращении седалищных мышц палочка сама по себе вошла в глубь его тела, словно шпага, разрывая внутренние ткани ребенка… Глупая забава грозила смертельным исходом.

      Директор Лицея, генерал Гольтгойер, был испуган:

      – Что скажет государь, если узнает? Мы же ведь не в диком лесу живем, а в самой резиденции его величества… О Боже!

      Алеша Воейков кричал от нестерпимой боли.

      – Терпи, – говорил ему генерал. – Сам виноват.

      – Чем же я виноват? – плакал мальчик.

      – Надо было смотреть, куда садишься…

      Но скрыть происшедшее было нельзя, и только на следующий день решили позвать царского лейб-хирурга Арендта. Когда он пришел в лазарет, Алеша Воейков уже не мог согнуть ногу.

      – Где больнее всего? – спрашивал Арендт.

      – Везде больно, – отвечал лицеист…

      Арендт говорил при этом уклончиво:

      – Положение слишком серьезное. Тут нужен консилиум…

      Пришли из царского дворца другие врачи, крутили Воейкова так и сяк, пытались прощупать палочку в его теле, но им это не удавалось. Гольтгойер твердил лишь одно:

      – Что скажет государь, если узнает об этом? Это же конец всему… Господа, да придумайте же наконец что-нибудь!

      На третий день хирурги сообща нашли выход:

      – Посылайте карету за Ильёй Буяльским…

      Буяльский прибыл. Лейб-хирурги, боясь ответственности, уклонились от ассистирования ему при сложной операции.

      – Генерал, – сказал Буяльский директору Лицея, – в таком случае прошу подержать мальчика лично вас…

      Проклятая указка не прощупывалась ни там, где она вошла в тело, ни там, где бы она должна торчать своим концом.

      – А если оставить так, как есть, – наивно предложил Гольтгойер, сам измучившись. – Ведь живут же солдаты с пулями в теле.

      – Э-э, генерал! Нашли что сравнивать… пулю с указкой!

      Тонкий серебряный щуп погрузился в тело ребенка. Буяльскому никак не удавалось прощупать обломленный кончик указки. Прошло уже более двадцати минут, а среди обнаженных скальпелем мускулов все еще не было видно палочки… Наконец он ее нащупал.

      – Вот она! Уже пронзила поясничный мускул…

      Обхватив ее конец щипцами, Буяльский (человек большой физической силы) извлек “инородное тело” на тридцать четвертой минуте после начала операции.

      – Теперь согни ногу, – сказал он. – Гнется?

      – Ага, – обрадовался Алеша Воейков.

      – Жить будешь долго, – попрощался с ним Буяльский. – Но генерал прав: прежде, чем садиться, посмотри, куда садишься…

      Эта опасная по тем временам операция вошла в историю русской хирургии, а путь в науку был для Буяльского совсем нелегким.

      Столичную медицину представляли в основном немцы. Это было нечто вроде замкнутой корпорации, в которую посторонние не допускались.

      “Пока я буду медицинским инспектором, – говорил лейб-медик Рюль, – ни один русский врач не получит практики в учреждениях столицы!” Но среди этих пришлых “светил” попадались и честные натуры, вроде нарвского уроженца Ивана Федоровича Буша; он и приметил Буяльского, когда тот еще учился на третьем курсе Медицинской академии.

      – А ты хорошо рисуешь, – сказал ему Буш.

      – Ранее мечтал быть художником или архитектором.

      – Молодец, – похвалил его Буш. – Между художеством карандаша и движением скальпеля есть много общего. Как это ни странно, но хирургия и живопись соприкасаются: их роднит знание анатомии.

      Буяльский стал посещать клинику Буша, который так привык к своему ученику, что вскоре доверил ему ведение операций.

      – Только не бери примера с хирургов, хвастающих, что успевают разрезать и зашить человека, пока не искурилась их сигара.

      – Паче того, Иван Федорович, – отвечал Буяльский, – пепел сигары иногда падает в рассеченную скальпелем полость…