Антихристово семя. Андрей Сенников

и, внутри хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит – как насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую, запрокинув голову, словно уязвленный лось. Хруст и хряск разносятся окрест, стон и трепет…

      «Спаси, Господи, пронеси!»

      Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему в досуг?

* * *

      В крепости Петра и Павла, что на Заячьем острове, младший унтер лейб-гвардии Семеновского полка Василий Рычков очутился по трем причинам: зелено вино, злая насмешливость и гвардейский апломб – либо в стремя ногой, либо в пень головой. Безусым юнцом с косой саженью в плечах и пудовыми кулачищами, Васька Рычков сначала был зачислен в Потешные, а после переформирования приписан в полк «покуда живота хватит». Сметливого до дерзости, склонного к охальным проказам и злоязыкого до глупости рекрута офицеры не жаловали. Изводили наказаниями и муштрой: «подыми фузею ко рту; содми с полки; возьми пороховой зарядец; опусти фузею к низу; насыпь порох на полку; закрой полку; стряхни; содми; положи пульку в ствол; вынь забойник; добей пульку до пороха; приложися; стреляй»… Беда да морока.

      А потом случились Азов, Нарва, под которой Васька, качаясь в плотном строю из живых и мертвых, скалил окровавленные десны в белобрысые хари над желто-синими мундирами, орал непотребно, прикладывался и стрелял, прикладывался и стрелял. Он швырял бомбы, рубил и колол, стоя по колено в крови, и был среди тех, кто уходил с поля через Нарову под развернутыми знаменами, с оружием, барабанным боем… и без Бога в душе.

      Много чего случилось и после. Десант у Нотебурга и тринадцатичасовой штурм, битва при Лесной, Полтава. Давно подрастерял Рычков юношеский жирок, подсох, сделался жилистым и мосластым, но то, что дерзость, злость и дурная сметливость хороши только на поле брани, – в разумение не взял, а посему выше унтера не поднялся. Через что грызла Рычкова глухая обида, словно червь яблоко, выстужала сердце сырыми петербургскими ветрами да топила душу в болотной тоске.

      В конце лета одна тысяча семисот девятнадцатого в кабаке за Госпитальной улицей и казармами седьмой линии бражничал Рычков с компанией случайных знакомцев. Пил вино, а наливался, по обыкновению, хмельной желчью. Клубился под низким потолком табачный смрад, разбавляемый неверным светом чадных плошек, роилось комарье, да тянуло в оконца малярийной сыростью. Запахи снеди мешались с вонью прелой одежды и разгоряченных тел. Сальные столы закисли пролитым пивом и квасом. Лавки, отполированные сотнями седалищ, постанывали, но за гомоном и гвалтом этого было не угадать. Кабатчик метался меж столов, как черт на адовой кухне. По темным углам таились скрюченные фигуры, изредка блестя глазами: трезво и цепко.

      Бойкое местечко…

      Мужичонка с биркой об уплате проезжей подати на бороду маялся над миской кислых щей напротив Рычкова. Он старался держаться степенно и настороже, но по всему обличию его распирало от столичных впечатлений: обилия воды вокруг; прямых и длинных – в линию – улиц; диковинных изб; дворцов посреди грязи и вязнущих в ней гатей; «босых» лиц и кургузого немецкого платья чуть не у каждого встречного. Еще не зная зачем, Васька поднес мужику чарку.

      В Семенцы – слободу, где квартировал Семеновский лейб-гвардии полк, – Мирон Зайцев попал с хлебным обозом из какой-то дремучей Тьмутаракани. Был он не просто холоп, а староста. Человек солидный и начальный, что, хмелея, припоминал все чаще и чаще, тыча в стол заскорузлым крестьянским пальцем. Рычков поддакивал да подливал. Во хмелю Мирон сделался громче и, рассказывая о том, что видел в Петровом граде за долгий день, широко размахивал руками. Вот уж и сам тряхнул полушкою по столу. Вкруг них сдвинулись плотнее, подставляя чарки под дармовое угощенье и предвкушая потеху. Наконец, озорно сверкая глазами, Васька провозгласил «виват» за здоровье императора. И не прогадал…

      Зайцев ударил кружкой в стол и завопил, выкатывая мутные хмельные зенки:

      – Не стану за такое пить! Знать не знаю никакого «анператора», черти бы его, антихриста латинского, драли! Знаю токмо царя-батюшку, государя Петра Ляксеича…

      В кабаке пала тишина, даже чад норовил скользнуть под столы и лавки. Фигуры в темных углах замерли, и только цепкие глаза разгорались ярче…

      – Слово и дело! – гаркнул Рычков, ухватив солового Мирона за бороду, и уложил старосту широким крестьянским лицом в миску кислых щей.

      Все пришло в движение: опрокинулись лавки, двинулись столы, грязный пол закряхтел под ногами, мигнули лампадки, зашипели, гаснув, фитили, шкворча в прогорклом масле, заметались тени.

      Васька отпустил бороду старосты и скользнул вбок: нечего ему тут, пусть веселье своим чередом катится…

      Только отвернулся, а в затылок вдарило, словно оглоблей приложили.

* * *

      Остатнее Васька помнил смутно. Вроде подхватили, поволокли. В ноздри набился едкий запах конского пота, в голове гудело набатом и раскачивалось, как язык в Иване Великом. Дохнуло сырым ветром с запахом водорослей, и раз помнилась частая свинцовая