Твой девятнадцатый век. Натан Эйдельман

лет спустя.

      На юбилейных вечерах еще делились личными воспоминаниями о Достоевском, Тургеневе, о переживших ссылку декабристах…

      Ну что же…

      Придет, придет и наше время,

      И наши внуки в добрый час

      Из мира вытеснят и нас…

      Веселую и беспощадную логику этих строк, сочиненных в селе Михайловском февральским днем 1826 года, смягчает, может быть, только одно обстоятельство.

      То, что строки тревожат наш разум и чувство, не стесняясь стопятидесятилетней дистанции, что, как только мы их произносим, образуется «канал связи» между нами и находящимся под надзором отставным чиновником 10-го класса Александром Сергеевым сыном Пушкиным: он у нас в гостях, мы у него…

      Другие строчки приводят с собою другие века:

      Все мерзостно, что вижу я вокруг,

      Но жаль тебя покинуть, милый друг…

      Произнесший это заклинание получает вместе с окончанием 66-го шекспировского сонета свои 1600-е годы.

      Земной свой путь пройдя до половины…

      Твой, дантовский, XIV век.

      Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…

      И уж наш – «IX до Рождества Христова» век.

      Говорят, прожить намного больше ста лет нелегко. Пустяки. Смотря в какую сторону по оси координат… XXI век – направо, XIX – налево. Второе тысячелетие призрачно близко, как вершина Джомолунгмы для альпинистов, переводящих дух в последнем, предштурмовом лагере.

      Стоит, однако, окунуться в старинный стих, музыку, живопись, быт, воспоминание – и тебе уже не 15, 47, 80 лет, но – 115, 347, 880! Правда, и этот путь, вверх по течению, не бесконечен. И все же изряден: на тридцать – сорок тысяч лет по крайней мере (время «человека разумного»). И еще – миллиона на два, если признать более простых пращуров.

      Конечно, мы не зря учим уроки и твердо знаем, что ничего из только что описанного случиться не может.

      Но если расковать воображение, обогатить его знанием, добавить чувство, интерес, если захотеть, очень захотеть, – тогда получится, и даже странно будет, если не получится…

      На первый же раз читателям предлагается превращение всего лишь в сто-стопятидесятилетних.

      XIX век; одной родни у каждого в том столетии никак не меньше, чем в этом. Если читателю лет пятнадцать-двадцать, значит действующими лицами в прошлом веке были восемь его прадедов и прабабок, шестнадцать их родителей, тридцать два еще более старших прямых предков, а уж про боковых сородичей что и толковать!

      В общем, сотни, а то и тысячи самых близких живут на том острове времени, что мы условно именуем прошлым веком. И разумеется, там просто не счесть приятелей, милых или недругов, с детства знакомых куда больше, чем предки и «кровники»…

      Десять рассказов, десять выходов в XIX век.

      Если мы серьезно стремимся вдохнуть, уловить аромат, колорит века, его дух, мысль, культуру, нам непременно нужно просочиться в тогдашний быт, в повседневность канцелярии, усадьбы, избы, гимназии…

      А затем – снова и снова приблизиться к высокой доблести, одному из славнейших проявлений российской культуры того века: революционной мысли и действию, к декабристам, Герцену, их наследникам.

      Век огромен, книжка мала.

      Серьезный грех – о многом не рассказать. Еще хуже – своим девятнадцатым веком не поделиться.

      Итак, 1980 – 1800-е…

      Первая половина

      Рассказ первый

      «Вот это была музыка…»

      ЛУНИН. Должно быть, я когда-нибудь слышал этот мотив, и теперь он мне пришел на память.

      ОЖЕ. Нет, это ваше собственное сочинение.

      ЛУНИН. Очень может быть.

      Этот разговор происходит в Петербурге летом 1816 года. Двумя годами раньше семнадцатилетний француз Ипполит Оже жалуется русским офицерам в Париже: его дела после падения Наполеона совсем плохи…

      – Следовательно, вы возлагали какие-нибудь надежды на павшее правительство?

      – Да, я надеялся, что в каком-либо сражении меня убьют.

      – А что же настоящее правительство?

      – Оно лишило меня даже этой надежды…

      Офицеры пожалели юношу и уговорили перейти в русскую гвардию: «Великий князь Константин смирен, как ягненок, нужно только уметь блеять заодно с ним». И не успел Оже опомниться, как очутился в Петербурге, одетый в измайловский мундир и почти без гроша.

      Пока он размышляет, как быть, успевает познакомиться со многими примечательными людьми и делается даже популярным благодаря остроумной болтовне, легкости пера и особенно из-за истории с «кузиной-певицей» Луниной, «которую тогда было в моде находить интересной». Оже, поощряемый несколькими аристократами, пишет ей объяснение в безумной любви. Лунина верит и притворно гневается, меж тем как списки послания ходят по городу…

      Но тут француз вдруг знакомится с Михаилом