Повесть о доме Тайра. Эпосы, легенды и сказания

к сказано в предисловии, слепой певец выучил наизусть мифы и легенды, бытовавшие в народе, а уж потом некий ученый муж оформил и записал их в назидание потомкам… Однако современная филологическая наука, не отрицая важной, благотворной роли людей, превращавших устные сказы в произведения литературы, убедительно доказывает иное, фольклорное происхождение эпических памятников Японии.

      Из книги монаха Кэнко, умершего в 1350 году, явствует: уже в первой половине XIV века «Повесть о доме Тайра» существовала как законченное, сложившееся произведение. Следовательно, возникла она в XIII веке, по свежим следам событий, всколыхнувших всю Японию в конце XII столетия и ставших важным рубежом в ее исторической судьбе. «Повесть» дошла до наших дней во множестве списков, варьирующих один и тот же сюжет – борьбу двух военно-феодальных домов Тайра и Минамото. По свидетельству японских филологов, ни одно произведение средневековой литературы не имеет столько разночтений и вариантов, как «Повесть о доме Тайра», начиная от самых ранних, коротких списков и кончая пространными, длинными, бытовавшими даже под отдельными самостоятельными заголовками, такими, например, как «Повесть о расцвете и гибели домов Тайра и Минамото». Наличие столь большого количества вариантов уже само по себе говорит о фольклорном происхождении «Повести», отдельные части которой возникали стихийно, а затем вставлялись или, напротив, изымались из письменных текстов.

      Став произведением литературы, «Повесть» обрела новую, качественно отличную жизнь: произошла своего рода дефольклоризация эпоса.

      Что же касается певцов-сказителей, о которых говорится в книге монаха Кэнко, то такие певцы существовали в Японии еще в древние времена. Были они и в Средние века. Сведения о странствующих сказителях, профессиональных исполнителях различных баллад и сказов, встречаются уже в источниках X века. Чаще всего бывали они слепыми. В народе их прозвали «монахами с лютней» (яп. бива-хоси), потому что голова у них была обрита, как у буддийских монахов, а свои сказы они распевали под аккомпанемент лютни, отдаленно напоминающей нашу домбру. Такую лютню, струны которой издают низкий, глубокий звук, завезли в Японию из Китая, куда, в свою очередь, лютня попала из Ирана, с которым в те отдаленные времена шла оживленная торговля по знаменитому Шелковому пути. Средневековая японская живопись запечатлела этих «слепых бандуристов» средневековой Японии и на уличных перекрестках, и во дворцах знати. Несомненно, что они-то и были первыми создателями «Повести», а уж потом ученые люди превратили их сказы в произведение литературы.

      Слепой сказитель Сёбуцу и «прославленный ученостью» Юкинага, о которых говорит Кэнко в «Записках от скуки», воспринимаются как обобщенные образы типичных фигур той эпохи. Ясно, что наставником слепого уличного певца мог быть лишь тот, кто был во всеоружии знаний своего времени, человек литературный, начитанный. В конечном итоге не так уж существенно, был ли то именно Юкинага или в процессе записи сказов к ним приложили руку несколько человек: совершенно очевидно, что они, ученые люди, обогатили содержание «Повести» достижениями японской литературы, уже имевшей к XIII столетию многовековую историю. Больше того, именно они привнесли в «Повесть» богатство чужеземной культуры Индии и в особенности Китая, язык и литература которого в свое время сыграли для Японии ту же роль, что язык и литература Рима и Греции для средневековой Европы. Трудам и таланту этих людей «Повесть» обязана многими художественными достоинствами.

      И все же одной лишь эрудиции ученых людей было бы недостаточно, чтобы превратить «Повесть» в столь популярное – если не в самое популярное – произведение из всего, что создано многообразной японской литературой эпохи Средневековья. Секрет всенародного признания «Повести» кроется, на наш взгляд, в том, что она ярко передает думы и чувства людей своего времени, рассказывает не только о том, что делали эти люди, но и о том, что они чувствовали, чем жили, как страдали и радовались, что любили, а что ненавидели, иными словами, приоткрывает нам духовный мир тех, кто жил в эпоху, столь отдаленную от нашего времени. Недаром выдающийся японский филолог Итиноскэ Такаги (1888–1973) назвал одну из своих фундаментальных работ, посвященную литературе эпохи феодализма, «Повесть о доме Тайра. Окно в Средние века». Лирический – в широком смысле этого понятия – характер повествования давно уже отмечен филологами как одна из наиболее своеобразных особенностей японской литературы начиная с момента ее возникновения. В большой степени присущ он и «Повести о доме Тайра», составляя ее притягательную черту. Этот лирический характер повествования позволяет нам увидеть происходящие в «Повести» события глазами живших тогда людей, заглянуть в их своеобразный духовный мир. Но прежде чем говорить, из чего складывался этот духовный мир, необходимо хотя бы в самых коротких словах сказать, что представляла собой Япония в том далеком XII столетии, в обстановке которого разворачиваются события «Повести».

      II

      Это было феодальное государство, где власть от века принадлежала родовой потомственной аристократии в лице ее верховного представителя – императора, считавшегося прямым потомком богини Солнца, Аматэрасу. Хотя закон, установленный еще в VII веке, гласил, что земля, единственный