Функция: вы. Юлия Домна

та посерьезнее слез. К нему прилагался не менее серьезный случай, но сама девочка была обычной. Как сточенный карандашик. Свечной огарок. Она мало отличалась от тех, кого женщина в красном пиджаке, она же мужчина в черной рясе, они же ребенок в желтых кроссовках и старик с льняной астрой на воротничке, уводили прежде в лабиринт.

      Мальчик был другим. Мальчик пришел сам.

      – Перво-наперво поднимись с колен. Я не ангел и прибыл не свыше. Меня не трогает жар твоих речей. Как и не интересует душа в товарно-денежном отношении.

      – Но вы вняли моей молитве, – прошептал мальчик и не двинулся.

      – Ты читал ее вслух.

      Мольбу он лил у ладановых свеч минут пять: про жизнь, смерть и любовь, в которых не делал различий. А слез не было; ни всхлипов, ни дрожи. Только слова, и все – такие честные, но даже не смыслом, а тихим, сухим до наждачки голосом; тонкой серебрянкой намерения. Спасти девочку. Маленькую девочку. Почти мертвую девочку, которую он не знал.

      До мальчика мужчина в черной рясе собирался найти кого-то сам. Выйти на крышу в униформе медбрата и пообещать тому, кто смотрел через край:

      – Я могу прекратить это иначе.

      И продолжить тому, кто сжимал горсть таблеток:

      – Я могу придать этому смысл.

      И открыть дверь тому, кто знал, что она открыта, но все равно отказался выходить:

      – Мир таков, потому что таков. Он слишком долго думал, что смысл жизни в выживании, и часть законов не обратить. Но теперь мир знает, что был неправ. Он просит тебя об одолжении. Где-то есть человек, который может многое исправить. Но у него нет твоего выбора – мир слишком долго не думал о себе. Так что, если тебе не нужны твоя жизнь, твое будущее…

      И твое, шагающий через край.

      И твое, глотающий таблетки.

      И твое, не видящий открытой двери.

      – Отдай их мне. А я – ему. И пойдем со мной.

      Иными словами, это мужчина в черной рясе должен был просить спасти девочку – не наоборот. Но тех, других, еще предстояло найти, а мальчик пришел сам. Он был рядом и потому раньше всех увидел, что от девочки остались крупинки.

      – Там много умирающих девочек, – напомнил мужчина. – Почему именно она?

      Не то чтобы такие вопросы были в регламенте. Не то чтобы ответ что-то изменил.

      – У Кристы есть дар, – сказал мальчик просто, как о данности. Как о цвете неба и травы.

      – Пройдут годы, прежде чем ее дар возымеет силу, а сама она – значение. Сейчас Криста никому не может помочь.

      Только теперь мальчик по-настоящему удивился:

      – Если бы Криста никому не могла помочь, как бы я узнал, что у нее есть дар?

      Мужчина посчитал это хорошим вопросом.

      – Что ж, пусть, – молвил он.

      Возможно, слегка патетично. Но он был в черном – не в красном, не в белом; и он очень давно не уводил в лабиринт детей.

      Огарки с карандашиками испугались, увидев мальчика. Их род не должен был так быстро молодеть. Особенно от маленьких спичек, что снаружи могли прояснить столько темных ночей, а здесь так быстро и глупо погаснут. Воцарившееся смятение напомнило мужчине в черной рясе о самом скверном. В далекой библиотеке с арочными окнами, переплетая книгу, в которой не хватало начальных страниц, он негромко бормотал:

      – Кто и как это упустил…

      Когда дети, покидая мир, перестали плакать?

      Часть I

      Глава 1

      Два больше двух

      Восемь лет спустя

      Ариадна двигалась вдоль картин, как мимо голых стен, – равнодушно. Приобретенный иммунитет к искусству экономил ей слова.

      – Согласись, в этом что-то есть, – не сдавался я.

      – Трата времени, – сказала Ариадна.

      Мы были здесь впервые, но интернет уверял: галерея «Синий черный» давно сияла на изменчивом небосводе современного искусства. Силуэтом стеклянное здание напоминало танцующую пару, в которой один преклонил колени, а другой не сполна это оценил.

      – У неё свое творческое видение…

      – Говорят, оно есть в МКБ.

      Черные и синие полотна, краски на которых были замешаны со строительным мусором, не имели рам. Форм, привычных для картин, тоже. Не только из-за торчащих наружу прутов или скрученных в рожки листов перфорированного железа – нет; картины были как большие кляксы. Мрачные, разрозненные, прямиком из психиатрического теста, ими рябили все поверхности зала (то есть без шуток, даже пол), за исключением фасадной витрины в три этажа мерцающего стекла.

      В общем, я остановился. Во всех отношениях.

      – Кто говорит? – вздохнул напоследок.

      – Кто-то говорит, – сказала Ариадна и ушла.

      Некоторое время я рассеянно смотрел ей в спину, затем обернулся на зал. Не считая картин, здесь всё было белым: стены, свет, отполированный до свойств льда паркет, но главное – скульптура гигантского