Лешачиха. Надежда Тэффи

е бывает.

      Об этой истории и хочу рассказать.

      В те времена проводили мы всегда лето в Волынской губернии, в имении моей матери.

      Знакомых там у нас было мало, потому что окрестные помещики были все поляки, держались особняком, да и между собою они, кажется, не очень приятельски жили, а все больше друг перед другом «пыжились» – кто, мол, богаче да кто знатнее.

      Но один из соседей – старый граф И. изредка к нам заглядывал, так как встречался когда-то с моей матерью на заграничных водах.

      Графа И. помню хорошо.

      Был он огромного роста, худой, с совершенно белыми усами. Был ли он лыс – не знаю, потому что макушки его, хотя бы он сидел, а я стояла, – все равно увидеть не могла: мне было в ту пору не больше шести лет.

      Но одна деталь из его внешности врезалась в мою память, потому что уж очень поразила: на мизинце его левой руки – большой, белой и костлявой – красовался твердый желтоватый ноготь совершенно невероятной длины. Этот ноготь вызывал много разговоров у нас в детской.

      – Сколько лет нужно, чтобы вырастить такой ноготь? – Кто говорил два, кто двадцать, а кто-то даже решил, что не меньше семидесяти, хотя самому-то графу было не больше шестидесяти, так что выходило, что граф моложе своего ногтя на десять лет.

      Брат клятвенно уверял, что может, если захочет, вырастить себе такой ноготь в четыре дня.

      – Ну так захоти! Ну так захоти! – хором кричали младшие.

      Но он захотеть не хотел.

      Взрослые тоже говорил о ногте. Говорили, что это было модно в шестидесятых годах.

      Граф был вдовый и у себя никого не принимал, но, проезжая мимо его усадьбы, мы часто любовались красивым старинным домом и чудесным парком с маленьким причудливым прудом.

      Посреди пруда зеленел круглый насыпной островок, соединенный с берегом призрачным цепным мостиком. И вокруг островка волшебно-тихо плавал задумчивый лебедь.

      И никогда ни души не было видно ни в парке, ни около дома. А между тем граф жил не один. С ним была его младшая дочь, тогда еще подросток, лет пятнадцати. Я как-то видела ее в костеле, куда наша гувернантка-католичка иногда брала нас с собой.

      Молодая графиня была довольно красивая, но грубоватая и вся какая-то неладная. Чересчур белое и румяное лицо, чересчур густые брови, чересчур черные, почти синие волосы. Маска.

      Такою представлялась мне злая царица, которая в сказке спрашивала у зеркальца, есть ли на свете «кто милее, кто румяней и белее?».

      Одета она была просто и некрасиво.

      А потом как-то привез ее граф к нам в гости, принаряженную в белое кисейное платье с ярко-синими бантиками, в завитых локонах и белых перчатках. Сидела она все время очень чопорно, рядом с отцом, опустив глаза, и только изредка взглядывала на него с выражением злобным и насмешливым.

      Ну вот, мол, вырядилась и сижу. Ну, еще что выдумаешь?

      На вопросы отвечала «да» и «нет». За обедом ничего не ела.

      Вечером старый граф, переговорив о чем-то очень долго и таинственно с моей матерью, стал прощаться. Дочь его радостно вскочила с места, но он остановил ее:

      – Ты будешь сегодня здесь ночевать, Ядя. Я хочу, чтобы ты поближе познакомилась со своими новыми подругами.

      Он любезно улыбнулся в сторону моих старших сестер.

      Ядя остановилась, пораженная. Лицо ее стало темно-малиновым, ноздри раздулись, глаза остановились. Она молча смотрела на отца.

      Тот на минутку замялся, видимо очень смутился, а может быть, даже испугался чего-то.

      – Завтра утром я заеду за тобой, – сказал он, стараясь не глядеть на нее. И прибавил по-польски: – Веди себя прилично, чтобы мне не было за тебя стыдно.

      Все вышли на крыльцо провожать графа.

      Как только его коляска, запряженная четверкой цугом, отъехала от подъезда, Ядя, повернувшись спиной к старшим сестрам, быстро схватила за руки меня и пятилетнюю Лену и побежала в сад.

      Я, изрядно испуганная, еле поспевала. Лена спотыкалась, сопела и готовилась зареветь.

      Забежав далеко, в самую чащу сада, она выпустила наши руки и сказала по-французски:

      – Стойте смирно!

      Схватилась за сук и полезла на дерево.

      Мы смотрели в ужасе, едва дыша.

      Забравшись довольно высоко, она обхватила ствол ногами и стала сползать на землю. Куски кисеи повисли на шершавой коре, посыпались голубые бантики…

      – Гоп!

      И спрыгнула.

      Вся красная, радостная, злобная, трепала она лохмотья своего платья и говорила:

      – Ага! Он хочет везти меня в этом платье еще к Мюнчинским – ну так вот ему! вот ему!

      Потом взглянула на нас, расхохоталась, погрозила пальцем:

      – Стойте смирно, глупые лягушки! Я голодна.

      Она подошла к вишневому дереву и стала отгрызать от ветки клей. Потом сорвала с липы четыре листка, поплевала на них и налепила нам на щеки.

      – Теперь