Все рассказы. Михаил Веллер

ершенной темноте. Вероятно, ногами к двери – швырнули.

      Спина была изодрана в мясо и присыпана рыбацкой солью. Боль вывела его из забытья. Боль была союзником.

      Связанные сзади руки немели.

      Он перекатился на спину, и боль перерубила сознание. Он смолчал и пришел в себя. Он просто забыл: нога. Левая нога попала под коня. Под ним убило коня.

      Он уперся правой пяткой в земляной пол и проелозил плечами… Оттолкнулся еще раз и совладел с дыханием. Подтянул ногу, закинул голову, опершись макушкой приподнял плечи и передвинул себя.

      После десятого раза он стал переворачиваться на живот. Сердце грохало в глотке.

      Извивался, царапая коленом, правой стороной груди, головой – полз.

      Часовой – вздохнул, выматерился, зачиркал металлом по кремушку, добывая прикурить, близко, но снаружи, где дверь, в стороне ног.

      Он определил стену сарая. Переместил себя вдоль нее. На правом боку, прижимаясь, продвигался. Острие гвоздя корябнуло лоб.

      Нашел.

      Гвоздь торчал на полвершка. Он долго пристраивался к нему стянутыми запястьями. При всяком движении черная трещина в сознании расширялась, и боль увлекала туда.

      Не чувствуя руками, на звук, он дергал веревкой о кончик гвоздя. Приноровясь, пытался расщипывать волокна в одном месте.

      Закрапал в крышу, наладился дождь. Удача; очень большая удача.

      Пряди поддевались чаще толстые. Он отпускал напрягшиеся нити, стараясь определить одну, и рвал ее…

      …Очнувшись, он продолжал. И последняя прядка лопнула, но это был лишь один виток, и веревка не ослабла.

      Теперь он приспособился, пошло быстрее… Ему удавалось расковырять, разлохматить веревку о гвоздь, и она поддавалась легче.

      …Он не мог сказать прошедшего времени, когда освободил руки. Он кусал взбухшие кисти, слизывая кровь с зубов, и руки ожили.

      Под стену натекала вода. Он напился из лужицы. Часть воды оставил, провертев пальцем в дне лужи несколько ямок поближе к стене.

      На четвереньках, подтягивая ногу, он обшарил сарай. Ни железки, ни щепки… Пригнанные доски прочны.

      Железный костыль сидел в столбе мертво. Сжав челюсти, он раскачивал его, выкрашивая зубы.

      Костылем он стал рыхлить землю с той стороны, под стеной, где натекала вода. Он рыхлил увлажняющуюся землю костылем и выгребал руками. Руку уже можно было высунуть по плечо, когда в деревне закричали петухи. Ему оставался час до рассвета. С дождем – полтора часа.

      Часовой – не шагал под дождь, но без сна, дымок махорки чуялся.

      В темноте, сдирая запекшиеся струпья со спины, он вылез в мокрый бурьян. Умеряя движения, каждую травинку перед собой проверяя беззвучно, пополз направо к реке.

      С глинистой кручи головой вперед, тормозя скольжение вытянутыми руками, пальцами правой ноги и подбородком, он достиг берега.

      Лодок не было.

      Ни одной.

      Он двигался на четвереньках вдоль воды. Дождь перестал, и линия обрыва выступила различимо.

      Обломок бревна он заметил сажени за три. Подкатил его, спустился без всплеска в сентябрьскую воду.

      Лежа на калабахе грудью, обхватив ее левой рукой, оттолкнулся от дна, тихо-тихо загребая правой к середине.

      Ниже по течению верстах в полутора на том берегу был лес.

      И поэтому так называемые трудности мне непонятны.

      И знакомые называют меня идеалистом, наивным оптимистом и юнцом, не знающим жизни.

      Человек этот, боец 6-го эскадрона 72-го красного кавполка, был мой прадед.

      Фотографию его, дореволюционную овальную сепию, я спер из теткиного альбома и держу у себя на столе. Те, кто видят ее впервые, не удерживаются, чтобы не отметить сходство и поинтересоваться, кем этот человек мне приходится. Что составляет тайный (и не совсем тайный, если откровенно) предмет некоторой моей гордости. На фотографии ему двадцать один – на три больше, чем мне сейчас. Намного старше он не стал – погиб в двадцатом.

      Конь на один перегон

      Всех документов у него было справка об освобождении.

      – Карточная игра, парень, – предупредили, куря на корточках у крыльца.

      Сивери`н не отозвался. «Передерну».

      «Скотоимпорт» непридирчив. Неделю в общежитии тянули пустоту: карты и домино. Жарким утром, успев принять с пятерки аванса, небритые и повеселевшие от вина и конца ожидания, устраивались в кузове с полученными сапогами и телогрейками.

      – Чтоб все вернулись, мальчики!..

      Через два дня, отбив зады, свернули у погранпункта с Чуйского тракта и прикатили в Юстыд.

      Житье в Юстыде – скучное житье. Стругают ножны для ножей, плетут бичи кто разжился сыромятиной. Карты – на сигареты и сгущенку. Солнце – жара, тучи – холод: горы, обступили белками.

      Ждали скот; подбирались в бригады. Сиверина чуждались (угрюм, на руку скор).

      После