Самая лёгкая лодка в мире. Юрий Коваль

отрезал от своей тельняшки треугольный кусок, который я пришил к майке так, чтоб он светил через вырез воротника.

      Я расстегивал воротник и надевал зуб, как только выходил на улицу. Зуб был великоват.

      Я придерживал его языком и больше помалкивал, но с блеском улыбался. По вечерам ребята выносили во двор аккордеон и пели:

      В нашу гавань заходили корабли,

      Большие корабли из океана…

      Сумерки опускались на Москву и приносили с собой запах моря. Мне казалось, что в соседних переулках шумит прибой, и в бронзовых красках заката я видел вечное движенье волн.

      Распахнув пошире воротник, я бродил по Дровяному переулку, сиял зубом в подворотнях. Порывы ветра касались моего лица, я чувствовал запах водорослей и соли.

      Море было всюду, но главное – оно было в небе, и ни дома^’, ни деревья не могли закрыть его простора и глубины.

      В тот день, когда я пришил к майке треугольный кусок тельняшки, я раз и навсегда почувствовал себя морским волком.

      Но, пожалуй, я был волком, который засиделся на берегу. Как волк, я должен был бороздить океаны, а вместо этого плавал по городу на трамвае, нырял в метро.

      Мало приходилось мне мореходствовать. Как-то две недели проболтался в Финском заливе на посудине, которая называется «сетеподъемник», обошел Ладожское озеро на барже под названием «Луза».

      Шли годы, и все меньше моря оставалось для меня в небе. Никаких водорослей, никакой соли не находил я ни в Дровяном переулке, ни в Зонточном.

      – Выход к морю, – бормотал я про себя, гуляя по Яузе, – мне нужен выход к морю. Мне просто-напросто негде держать корабль. Вот Яуза – родная река, но попробуй тут держать корабль – невозможно. Мертвый гранит, отравленные воды.

      Каждый год собирался я в далекое плаванье, но не мог найти подходящее судно. Покупать яхту было дороговато, строить плот – громоздко.

      – Купи резиновую лодку, – советовал старый друг художник Орлов.

      – Мне нужно судно, а не надувное корыто. К тому же хочется придумать что-то свое, необычное.

      – Сделай корабль из пустых бутылок. В каждую бутылку сунь по записке на случай крушения – и плыви!

      Целый вечер сидели мы у Орлова в мастерской, что находится как раз у Яузских ворот, и придумывали корабли и лодки из разных материалов – птичьих перьев, разбитых гитар и даже членских билетов спортивного общества «Белая лебедь».

      – В Москве невозможно держать корабль, – сказал наконец Орлов. – Какой тут корабль? Стены, машины, троллейбусы. Тебе нужен выход к морю.

      – Конечно! – крикнул я. – Выход к морю! Я задыхаюсь без выхода к морю и нигде не могу его найти. А Яуза – это не выход.

      – Яуза – прекрасный выход. Построил бы корабль и поплыл прямо из мастерской. Но держать здесь корабль невозможно. Строй лодку – корабля тебе в жизни не видать.

      И вдруг мне пришла в голову некоторая мысль.

      Я вздрогнул, сжал зубы, но мысль все-таки легко выскочила наружу:

      – Я построю лодку, но только самую легкую в мире.

      – Самую легкую? В мире? А сколько она будет весить?

      – Не знаю… Хочется поднимать ее одной левой.

      – Без бамбука тут не обойтись, – сказал Орлов, задумчиво пошевеливая бородой и усами. – Бамбук – самый легкий материал.

      – Куплю десятка два удочек.

      – Удочки – это прутики. А нужны бревна.

      Тот год в Москве была особенно морозная и снежная зима. Каждый вечер разыгрывалась в переулках метель, и казалось странным думать в такое время о бамбуке. Но я думал, расспрашивал знакомых. Мне советовали накупить удочек, ехать в Сухуми, писать письмо в Японию. Некоторый наш знакомый, Петюшка Собаковский, подарил коготь бамбукового медведя.

      Постепенно разошелся по свету слух, что есть в Москве человек, ищущий бамбук. Неизвестные лица, большей частию с Птичьего рынка, звонили мне:

      – Вам нужен бамбук? Приезжайте.

      Я ездил по адресам – чаще в сторону Таганки, но всюду находил удочки или лыжные палки. Кресла, этажерки, веера.

      Вместе со мной болел «бамбуковой болезнью» художник Орлов, который был вообще легковоспламеняем.

      Коренастенький и плотный, он никак не соответствовал своей гордой фамилии. Во всяком случае, ничто не напоминало в нем орла – ни нос, ни бледный глаз, разве только усы растопыривали порой свои крылья и сидели тогда на бороде как орел на горной вершине.

      – На Сретенке живет милиционер Шура, – сообщил мне Орлов, – говорят, он видел бамбук.

      – Какой милиционер?

      – Не знаю, какой-то милиционер Шура, художник.

      – Что за Шура? Художник или милиционер?

      – Сам не пойму, – сказал Орлов, – Петюшка Собаковский сказал, что на Сретенке стоит на посту милиционер Шура. Он же и художник. И вот этот Шура в каком-то подвале видел вроде бы то, что нужно.

      Несколько