За чертой. Роман Волокитин

Хлопнула входная дверь, солнечный свет заставлял мозг просыпаться, а я, изо всех сил сопротивляясь бодрости, приказал своей маленькой квартирке затемнить стекло. Приятный, ленивый полумрак как будто нашептывал на ухо: «Валяйся до полудня, а то и дольше», – но не тут-то было. Стоило мне только снова задремать, как в подъезде громыхнуло так, что я выпучил глаза и забился в угол кровати, как кот во время грозы. «Как же все это задолбало!» Снова став нормальным человеком (хоть и с подергивающимся глазом), а не пучком из страхов и инстинктов, я, сбросив на пол одеяло, бурча под нос ругательства, побрел на кухню. На столе меня ждал недопитый стакан теплого виски. Пожав плечами, я осушил его, запил водой из-под крана и, словив расслабончик, отправился в ванную.

      «Чёртов Гудье со своим дробовиком, чтоб ему пусто было!» – причитал я уже не так ожесточенно, пока десятки тончайших теплых струек щекотали мое лицо. Тридцать семь градусов – примерная температура околоплодных вод. Такой душ меня научили принимать в центе реабилитации «Путь к Истоку». Успокаивает, несмотря на то, что «вы́носила» меня не женщина, а банка в клонариуме.

      На средних уровнях суицидников было немного, но именно у меня в подъезде поселился один из самых громких. «Гудье подослала ко мне карма, как плату за халтурный подъем из низины, – думал я, пока чистящая таблетка во рту, вспениваясь, прыгала между зубами. – Ну а что? Глупо было не воспользоваться таким шансом, разве колышут судьбу людские законы? Синяя птица удачи не читала уголовный кодекс, ей наплевать – дает шанс, надо хвататься!» Все сильнее развозил выпитый на голодный желудок виски, я умылся, выплюнул пену и мельком глянул в зеркало. «Ну и рожа!» Красавчик, будто бы с обложки, каким я некогда прибыл в Эхо, никак не хотел возвращаться, несмотря на все мои старания и перенесенные ломки. Обаятельный и целеустремленный пай-мальчик из банки, вытянувшийся и возмужавший после уродского переходного возраста, то ли из-за пристрастия к смерти, а может, по причине презрения к жизни, превратился в бледнокожего, худого, мрачного типа с вечными синяками вокруг глаз. Наверняка вы встречали такие лица в барах – их обладатели, увидев особо приятную мордашку, обычно стараются собрать воедино растрепанную прическу и осколки былого обаяния, влив в себя пару-тройку шотов. «Такая хрень давно в прошлом», – сказал я себе, невольно поддавшись неприятным воспоминаниям. Да только лицо все равно было какое-то помятое, словно на него поставили печать неблагополучия. Похлопав себя по щекам, с готовностью размяться, я наспех оделся и не стал дожидаться лифта (до платформы было каких-то пять этажей), но стоило мне только как следует разогнаться, как на одном из пролетов лестницы путь мне преградил суицидник Гудье, про которого я уже и успел позабыть. На стене из искусственного мрамора красовалась цифра 4, изящная серебряная закорючка. Этаж Гудье. Сукин сын даже не соизволил спуститься на площадку, скажем, к мусоропроводу, чтобы не портить соседям утро окончательно. Будто мало было грохота, многократно усиленного за счет стен лживо-шикарного подъезда многоэтажки. Клерки, менеджеры и кредитные специалисты, проживавшие на той лестничной площадке, наверняка, так же как и я, проснулись не по своей воле, а потом им, так же как и мне, придется потрудиться, чтобы не запачкать вычищенные кроссовки остатками головы Гудье. Виновник безобразия сидел между дверьми, спиной к стене, справа от его практически обезглавленного тела лежала пустая бутылка рома и насекомообразный механизм нимфы, которая уже посылала сигнал о смерти хозяина. Охотничий дробовик свалился по лестнице на пролет ниже. Филигранно миновав площадку и не запачкав мозгами даже краешка подошвы, не тратя время на завтрак, чтобы эффект выпитого на голодный желудок виски не оставлял меня подольше, я уже шел туда, куда ноги несли меня сами по себе.

      Дело близилось к вечеру, Литус и Беатриче лежали, утонув в супермягком мешковатом дизайнерском ложе, занимавшем почти всю площадь музыкальной комнаты. В маленьком помещении было спрятано столько динамиков, что звук не исходил из каких-то углов или, например, с потолка, он обволакивал вас, словно вы попали в реку из музыки, и ничего, кроме нее, больше на свете не существовало.

      – Ну, включай уже! – подгоняла меня Беатриче.

      – Давай, Айро, чего копаешься? – вторил ей Литус.

      Ребята выглядели как нормальные подростки: худой, как щепка, Литус и полненькая Беа, оба нетерпеливые, говорили всегда «с претензией». В их возрасте я был похож на перекаченного лилипута – все из-за подогнанного под клонов-рабочих генома и регулярных гормональных инъекций. Что касалось роста, то тут генетики Квантума просчитались: чуть ли не треть линейки до запланированных ста восьмидесяти трех сантиметров моя партия нарастила всего за пару лет, отчего на грани совершеннолетия у меня и собратьев по банкам нехило рвало крышу. Наконец-то я нашел запись песни в Базе, включил ее и плюхнулся между Литусом и Беатриче.

      – Дурень! Я ж чуть не уронила! – жаловалась Беа, стряхивая с косяка пепел в коробку из-под съеденной пиццы, лежавшую у нее на животе. Пиццы много не бывает, и огрызки коржей в опустевшей коробке казались все аппетитнее.

      – Сейчас, ребята, – сказал я, приняв от Беатриче косяк и потрепав ее спутанные темные волосы, – вы услышите самое крутое