Вода и ответ. Евгения Суслова

иодические» – истинно твердые, – выходила за пределы строгой научности дальше, чем допускал дискурс ХХ в. Но забытый всего на пару дней кусок кофейного «асфальта» вдруг начинал плавиться в жестяном ковше и вел себя как жидкость, показывая ученому свою скрытую природу на правах ответа.

      Ключ пишет себя среди отдельных фактов —

      их секвенируют, чтобы найти ее сердце,

      оставшееся где-то внутри.

(Е. Суслова. «Вода и ответ»)

      Факты языковых событий составляют основу книги «Вода и ответ», чтение которой сродни движению в динамическом равновесии с текстами. Именно здесь раскрывает себя нюанс письма Сусловой.

      Как кристалл растет, совпадая с собой же, сохраняя разные скорости роста своих вершин и тем самым удерживая цельность своих свойств в динамике, так и в тексте растет новое тело, своего рода напарница читательницы, с заданными пиками роста и кризиса. Ее становление зависит от способности читающей удерживать внимание в смысловых потоках, в тяге переходов чтения, что создает прецедент для экстремальной навигации в плотных текстурах письма. И эта плотность не иллюзорна, ведь сам текст – периодическое вещество языка, как минимум равное триаде из дублинских лекций. Монета, кристальная друза и ДНК в революционной типологии австрийского ученого – это истинно твердые вещества, но у каждого из них, безусловно, своя особенная манера существования и сообщения с миром. Эти различия берут свои начала в фундаментальных причинах физического строения каждой материи.

      Так, для каждого кристаллического тела остаются принципиальными оси их внутренней структуры, они же определяют природную логику вещества. Именно на этом уровне следует искать и радикальную асимметрию их внутренних свойств, которые в итоге предъявляют себя внешнему миру. Структуры становления материи обуславливают манеру отношений, они сами средство коммуникации. Продольный и поперечный срез любого кристалла различаются не только пространственной ориентацией. Два среза всегда дадут разный ответ на механический раздражитель, на рентгеновский луч, на оптическую задачу и на прикосновение теплой человеческой руки. В кристаллографии подобная асимметрия или разнонаправленность именуется анизотропией и сообщает о том, что физический смысл цельности, понятой как одновременность в пространстве, времени и скорости, возможен лишь при условии внутренних различий.

      Таким образом, и в письме Сусловой разнонаправленность или «разность тропов» – это причина, удерживающая отношение представленного и представимого как отношение одномоментной репрезентации и смыслового присутствия в единстве. И – одновременно – это проба того, что очевиднее находит себя в речи, когда сказанные слова оказываются лишь элементом в расширенной области послания, включающего интонацию, взгляд, обстановку и, в конце концов, время.

      Физическая анизотропия в переводе с древнегреческого означает ἄνισος – «неравный» и τρόπος – «направление». Если слюда отслаивается вдоль осей своей молекулярной симметрии вплоть до тончайших пластин, то она же сохраняет прочность в перпендикулярном этим осям направлении. Именно такие свойства когда-то и привели к формальному союзу слюды и оконного проема. Тонкие слюдяные пластины окислялись на воздухе, но и могли отслаиваться внутри деревянных оплеток окна, задавая циклы видимости поочередно: сцен внешней, способной быть рассказанной, и смысловой жизни, охватывающей как расширенное время, так и более объемную локализацию. Подобная геометрия молекулярного действия обнаруживается там, где читательница следует навигации предписанного желания узнавать, сверяясь с собою в тексте. Там и тогда она найдет вертикали дискретных граней рассказа. Задержись она там – и ей достанется лишь «смертная оболочка» стиха. Но каждая такая грань – это и слой языка. В другой координате все того же цельного феномена поэзии. Через эти слои Суслова проходит первой, оставляя не столько формальный след, сколько двойник движения, затрагивая пласты опыта, «здесь» и «там», время настоящее и отсутствующее.

* * *

      Существующая практически без плато, без инерции поэтического наслаждения, эта книга и есть протокол роста, становления и отделения, в котором каждый несущий феноменальную конструкцию образ намерен обернуться глаголом.

      Облики, опрокинутые в действия, и вообще «глагольное предписание» этих текстов генерирует и одновременно укрывает физиологию растущего близнеца от нашего желания увидеть ее, а значит схватить.

      Ее образ невозможно удержать на фоне колотых пейзажей «внутреннего мира», поверхность текста вообще блокирует искушение визуализировать за исключением редких миражей. Но и те служат только временной анизотропной поддержкой для дальнейшего выхода к одному только индексу, присутствию смыслового движения:

      Одна из песчинок раскрылась, и я увидел на вертикально стоящей платформе черную груду камней, которая при ближайшем рассмотрении оказалась стадом обугленных овец и склонившейся над ними женщиной. Она сжимала в кулаках свое платье и сама была неопределенной формы. Ее платок угрожал своей памятью, цветностью, тем, что еще могло произойти, если картина не сорвется из виду.

(Е.