После маскарада. Юлия Ли

под мышкой.

      Двойное убийство, которое привело их сюда майским днем 1927 года, подняло на уши весь дом – жильцы высыпали из квартир на ступеньки, как консервированный горох из жестянки. На лестнице Мезенцев продолжал прокладывать себе путь локтями. Жильцы расступались, говорить прекращали, только когда судебные работники шли мимо, и таким образом возникала волочившаяся за ними звуковая волна, словно из плохого радиоприемника. Люди стояли на площадках, на ступеньках, они явились из соседних домов.

      Все хотели видеть место преступления, поразительно походившее на последний день Помпеи. Случилось нечто совершенно невиданное – какие-то чужие хозяину квартиры люди оказались погребенными под слоем черной пены посреди гостиной. Их будто настигло извержение вулкана в час веселого застолья. В отсутствие вулкана в доме это было по меньшей мере странно.

      – Буржуйка взорвалась. Или «пчелку» топил, – говорили одни.

      – Он, видно, решил разжечь камин! – предположили другие.

      – Да нет уже в помине там никакого камина.

      – Не буржуйка это и не камин, – вырвался вперед рыжеволосый мальчишка в тельняшке из квартиры напротив. – Угорели они от паленого самогону. А что? Так бывает! Черные оба – я видел.

      Мезенцев, прибывший первым и порядком уставший от внимания соседей, взял мальчишку за оба плеча и бесцеремонно переместил в сторону. Он очень спешил провести следственную команду на место преступления до того, как любопытная толпа смешает все улики.

      Квартирка была небольшой, но жильца по неизвестным причинам уплотнять не стали, жил он один, имея свой туалет с ванной. Жил тихо, неприметно, работал в кинотеатре не то кассиром, не то бухгалтером, пока не случилось с ним вот такое.

      Миновав тесную прихожую, следователь и медик вошли в гостиную, и Грених наконец разглядел, из-за чего сыр-бор. Взгляд тотчас приковал круглый стол под длинной льняной, вышитой гладью скатертью, уставленный дорогими ликерами и хрусталем. Над ним висела зажженная бронзовая люстра с керамическим абажуром бирюзового цвета. Вокруг расставлены венские стулья в аккуратных чехлах.

      С левой стороны стола стекала на слегка отставленный стул черная застывшая масса. Со стула она свисала к полу и растекалась угольной пузырчатой горкой на ковре. Не сразу можно было понять, что это странное лавовое облако имело слабые очертания человека, который сидел на стуле, уронив руки и голову на стол.

      – Серная кислота с сахаром, – Грених инстинктивно задержал дыхание. В комнате с единственным окном, которое выходило на балкон, стоял стойкий кислотно-удушающий запах произошедшей химической реакции.

      – С чем-чем? – Воробьев сверкнул на мгновение юношеской, озорной улыбкой, но посерьезнел, осознав, что места веселью здесь нет, и судорожно застрочил в блокноте, вынутом из-за пазухи. Одет он был в черную кожаную куртку, протертую на локтях и воротнике, под ней неизменно накрахмаленная белая сорочка со значком «РКСМ» на груди.

      – Вот оно что, – бросил за спину старший следователь, тоже морщась. – Вы полагаете?

      – Очень похоже, – и Грених рассказал, как в детстве они баловались с братом, смешивая в кухне сахарную пудру с концентрированной серной кислотой и наблюдая, как из сосуда, дымившегося и смердевшего кислым, выползает страшный черный монстр. Будто живой, он шевелился и потрескивал, тянулся к детским любопытным мордашкам, норовя тяпнуть за нос. Наверное, не было такого мальчишки, который не пробовал смешивать многоцветные химикалии, стянутые из кабинета естественных наук в гимназии. Но опыт с сахаром и серной кислотой оставался самым зрелищным.

      Мезенцев слушал, стоя вполоборота, заложив руки за спину и поглядывая на Грениха стальным взглядом искоса. Было ему за пятьдесят. Решительный, резкий, прошедший огонь и воду германской войны и революции, старый большевик, который, как и Грених, начинал свой революционный путь еще в кружках зарождавшегося «Союза освобождения», по образованию военный инженер. В народную милицию пошел, полагая, что служба его в угрозыске станет временной, но по особому распоряжению наркома юстиции перевелся в Мосгубсуд в 1923-м, так в нем и остался.

      Говорил он сквозь зубы, превозмогая спазм в левой щеке и бесконечно проводя рукой с обрубленными мизинцем и безымянным пальцем по гладким, зачесанным назад волосам некогда красивого каштанового цвета, ныне погребенного под пеплом седины. Лоб у него был низкий, обезьяний, нависающий на глаза, и он все норовил его открыть.

      – Кто бы мог подумать, Сергей Устинович, сахар с серной кислотой! – покачал головой Леша Фролов, усевшись на корточки в углу между торшером и полками, доверху набитыми журналами и подшивками газет.

      Положив на коленку деревянный планшет и сдвинув кепку на кудрявый затылок, он принялся вычерчивать план квартиры. Карандаш в его руке так и носился по бумаге. В глазомерной съемке ему – выпускнику строительного факультета, мобилизованному из-за нехватки кадров на общественную помощь в Губсуд, – не имелось равных. Числился он стажером, но фактически был за помощника следователя. Работал самоотверженно, комсомолец, метил в судебные сотрудники.

      – Где