Рыдания усопших (сборник). Людвиг Павельчик

икливых чаек, облепивших ее своими гнездами и основавших на ней свое птичье государство. К пронзительным воплям этих дочерей свободы я привык за мою жизнь так же, как к собственному дыханию, и не замечаю их. Внизу, у подножия скалы, плещется море, но отсюда мне его не слышно – оно спокойно, да и мои органы чувств не служат уж мне так, как раньше… Вот и лошадь, достигшая, наконец, вершины холма и начавшая спуск к старому кладбищу, представляется мне в сгущающемся сумраке лишь нечетким контуром, вырисовывающимся на фоне тусклого вечернего неба. Годы…

      Передо мною лежит увядший венок из тубероз. Его, завернутым в серую оберточную бумагу и тщательно уложенным в большую картонную коробку, сегодня перед обедом принес посыльный. Ни имени отправителя, ни каких-либо иных указаний на его личность я на коробке не обнаружил, а взятый мною на мушку парень-курьер лишь переминался с ноги на ногу и мямлил что-то невразумительное, ссылаясь то на нерадивость своих коллег, то на суровость начальника. Я отпустил его без чаевых и он, по-моему, не обиделся.

      Венок этот старый. Туберозы, из которых он сплетен – некогда белые, отдаленно напоминающие лилии цветы – за долгие годы превратились в гербарий, и лишь ловкость создавших его рук не позволяла венку рассыпаться.

      Мне знаком этот венок. Мало того – он принадлежит мне! Принадлежит с той самой минуты, когда она вознесла руки над моим челом, собираясь надеть его на меня…

      Ах да! Вы не знаете, кто это – она? Ну, тогда я расскажу вам все по порядку, ибо воспоминания мои, хоть и утратили с годами эмоциональную живость, все еще четкие и ясные – они лишь мумифицировались, но сохранились, совсем как эти строгие, загадочные туберозы…

I

      Теперь, когда я глубокий старик, и волосы мои давно покрыты инеем времени, мне трудно ассоциировать себя с тем восторженным четырнадцатилетним юнцом, каким я был в то время, о котором пойдет речь. У того парнишки – безрассудно храброго и с алчностью юности смотревшего в будущее, были мои имя и фамилия, мой цвет глаз и мои родимые пятна, но не было еще ни беспокоящих воспоминаний, ни протеза в левой штанине, ни той беспробудной тоски в глазах, что так настораживала и пугала мою бедную жену, недавно покинувшую меня навеки. Не было у него еще и собственного дома, не было доли в небольшом нордхаузенском пароходстве, как не было и наглых кредиторов, потрясающих векселями и прочей чепухой перед его носом, на котором тогда проглядывали еще редкие веснушки, зато он обладал ценностями несравненно большими, а именно способностью радоваться каждому дню и искренне интересоваться окружающим миром, даром, которого мне уже не вернуть. Я словно вижу его весело скачущим по тропинке через дюны к морю – этот нежно-зеленый гибкий росток, из которого вырастет потом крепкий, могучий, но на удивление корявый и неказистый дуб, разочарованно разбрасывающийся желудями…

      …В ту весну я рано закончил учебу – наставники мои с присущей их чинам важностью изрекли в мой адрес несколько скупых похвал и позволили мне отбыть домой уже в конце апреля. Это время, когда в нашем суровом краю только-только начинают проклевываться первые травяные стебельки, солнце становится ласковей и реки наполняют гулом всю округу, стремясь побыстрее доставить грохочущие и наползающие друг на друга льдины к океану. Наскучавшиеся за зиму у печек деревенские девицы заливают окрестности звонким смехом, а тропинки студеной колодезной водой, расплескиваемой из носимых второпях ведер. Они уже предвкушают, как с наступлением первых по-настоящему теплых деньков избавятся от излишков одежды, а с ними и от давно обрыднувших остатков былого целомудрия, висящих на их юных шеях тяжким грузом. Весенняя деревня!

      Однако же мне, вопреки ожиданиям, не представилось возможности поучаствовать в весеннем разгуле молодой горячей крови: сразу по приезду отец огорошил меня и огорчил, сообщив, что вынужден продать наш большой дом в пойме реки, чтобы рассчитаться с неожиданно – для меня, разумеется – появившимися долгами и «выйти сухим из воды». Я не очень вникал тогда в суть семейных проблем, для меня было гораздо важнее то, что планы мои – выпестованные и взлелеянные за долгую городскую зиму – рушатся так же, как речной апрельский лед, сгорают, словно дрова в печи, оставаясь лежать на дне моей ищущей активности и приключений души никчемной горкой серого пепла.

      Все документы отец уже подготовил и все формальности утряс, так что отсрочки продажи дома, на которую я так надеялся, не предвиделось. Мне же он велел немедля отправляться к деду – его отцу – и дожидаться вестей и дальнейших распоряжений там. Моему родителю – отставному военному, за короткое время просадившему все свои сбережения за игрой в карты по злачным местам, доставляло, казалось, удовольствие проявлять властность в отношении зависимого от него подростка, каковым я тогда являлся. Это было понятно: ведь никто больше не стал бы слушать его приказов и следовать его указаниям! Даже его злая, терзающая окружающих жена, по несчастью являющаяся моей родной матерью, узнав о его бедственном финансовом положении перестала прикидываться верной и, уж тем более, послушной, пустившись в скитания по бескрайним полям ночной кабацкой романтики. Разумеется, это обстоятельство обозлило отца еще больше, и он был полон решимости в корне изменить свою судьбу и покарать