Ожерелье королевы. Александр Дюма

Берегись!»

      Одноколка неслась почти вплотную к Пале-Роялю мимо улицы Кок-Сент-Оноре, в начале которой все еще гордо возвышался один из самых красивых снежных обелисков, хотя его верхушка из-за оттепелей уже несколько уменьшилась в размерах, словно леденец, обсосанный ребенком.

      Обелиск этот был увенчан роскошным плюмажем из лент, правда, уже несколько выцветших, и надписью в стихах, которую народный поэт этого квартала подвесил между фонарями:

      Стой подле благодетеля страны,

      Владычица, чей лик – сама краса и нега,

      Пусть хрупкий монумент сей изо льда и снега —

      Сердца у нас к тебе не холодны.

      Именно здесь Белу встретилась первая серьезная трудность. Монумент как раз собирались иллюминировать, поэтому он привлек множество зевак, собравшихся плотной толпой, которую на рыси было не миновать.

      Бел вынужден был перейти на шаг.

      Однако люди только что видели Бела, летящего как молния, слышали сопровождавшие его крики, и, хотя перед толпой он почти остановился, вид одноколки произвел на нее самое неблагоприятное действие.

      Тем не менее толпа расступилась.

      Вскоре однако, показалось новое сборище.

      Ворота Пале-Рояля были открыты, во дворе пылали громадные костры, согревая целую армию нищих, которым лакей его высочества герцога Орлеанского раздавал глиняные миски с супом.

      Но тех, кто ел и грелся, при всей их многочисленности, было гораздо меньше, чем тех, кто за этим наблюдал. В Париже это обычное дело: актер, что бы он ни вытворял, всегда найдет себе зрителей.

      Экипаж, преодолев первое препятствие, у второго был вынужден остановиться, словно судно среди рифов.

      В тот же миг крики, до этого доносившиеся до двух женщин как неясный шум, стали раздаваться весьма отчетливо, невзирая на сутолоку.

      – Долой одноколки! Долой давителей!

      – Это нам? – осведомилась у спутницы дама, державшая вожжи.

      – Боюсь, что да, сударыня, – отвечала та.

      – Разве мы кого-нибудь раздавили?

      – Нет, никого.

      – Долой одноколки! Долой давителей! – гневно вопила толпа.

      Назревала буря, жеребца уже схватили под уздцы, и Бел, непривычный к грубому обращению, неистово бил копытом землю; с морды у него во все стороны слетали клочья пены.

      – В полицию их! В полицию! – выкрикнул кто-то.

      Вне себя от изумления, две женщины переглянулись. Толпа тут же подхватила:

      – В полицию их! В полицию!

      Тем временем самые любопытные уже заглядывали в кузов одноколки.

      По толпе побежали пересуды.

      – Гляди-ка! Женщины!

      – Ага! Куколки Субиза! Полюбовницы Эннена!

      – Девочки из Оперы! Они думают, что имеют право давить бедных людей, раз могут платить за больницу десять тысяч ливров в месяц.

      Последнее замечание вызвало яростный рев.

      Сидевшие в одноколке женщины переживали происходящее по-разному. Одна, бледная и дрожащая, старалась