Мамочки мои… или Больничный Декамерон. Юлия Лешко

на Берестень без симпатии, но вполне невозмутимо, а вот у Оли, мамочки с холтером, нервы не выдержали.

      – Ты что делаешь? – с остатками надежды в голосе спросила она.

      Ответа не последовало.

      Оля сделала еще одну неуверенную попытку:

      – У тебя что там… компот… такого цвета?

      Ответ на этот раз последовал незамедлительно:

      – Не твое дело, – и был сопровожден еще одним глотком, еще одним укусом шоколадки.

      Оля опустила глаза и нахмурилась, и тут Варя (как «старшая из присутствующих здесь дам») решила вмешаться:

      – А чего ты хамишь? Хамить не надо.

      Берестень подняла на нее, как ни странно, совсем не наглые, а несчастные глаза:

      – Слушайте, отстаньте вы все от меня, а? Я же к вам не пристаю.

      Варя пожала плечами:

      – Ладно, не буду.

      Но через паузу все же добавила примирительно:

      – Может, случилось у тебя что? Расскажи, все же лучше, чем коньяк глотать… с малышом на пару. Ему вредно, если ты не в курсе.

      Берестень вдруг вскинулась, брякнула бутылочкой об тумбочку так, что из нее выплеснулся и запах на всю палату коньяк, и закричала, громко и злобно:

      – Да не нужен мне он, малыш этот! Никому не нужен!

      Наступила пауза. Мертвую тишину прервал голос мамочки Лазаревой, так и застывшей со своим глянцевым журналом, открытым на чьей-то ослепительной улыбке:

      – А чего же ты на сохранение легла? Сделала бы аборт…

      Берестень, которая, судя по всему, все же хотела выговориться – хотя бы, чтобы на кого-то излить свое раздражение и обиду, – начала еще одну гневную тираду:

      – А я в рейсе была! Срок пропустила! А потом сюда загремела – угроза выкидыша, кровотечение открылось! Диабет у меня! Ну и пусть бы выкидыш!.. Ну и черт бы с ним!..

      Как будто не заметив ни злости, ни грубости Светланы, Варя спросила – ровно, буднично, почти светским тоном, как если бы они разговаривали за чашкой чая:

      – В рейсе… Ты проводница?

      Берестень кивнула.

      А Варя продолжила – все так же спокойно:

      – Я тоже проводница. Бортпроводница, стюардесса… Матерью-одиночкой была… пять лет.

      Это заявление вызвало новый приступ агрессии у Берестень:

      – Да неужели? Мать-одиночка! Мать-героиня! А я – не буду матерью-одиночкой. И матерью тоже – не буду!

      Мамочки замерли. И только Варя нашла в себе мужество задать простой и страшный вопрос:

      – Откажешься?

      Берестень молчала. Несколько секунд. А потом легла и повернулась на левый бок, спиной к присутствующим.

      И тогда Оля Захарова начала тихо плакать. Варя, все еще внимательно смотревшая на проводницу Берестень, оглянулась на нее:

      – Перестань, ты чего? Тебе нельзя, перестань… Все, все, тихо…

      Но Оля, размазывая по лицу слезы, никак не могла остановиться. Она всхлипывала и вытирала все прибывающие слезы:

      – Мне говорят, что я умереть могу… Что у меня болезнь, не совместимая с материнством… Она и с жизнью-то… параллельная… говорят… Рожать