Щастье. Фигль-Мигль

враг, и этот враг был фиговидцем. Понимаешь?

      – Не вполне, – сказал я. – Они что, оба ещё живы?

      – Если бы они были живы, мы бы здесь сейчас не сидели.

      Я сообразил.

      – Наследники выполняют волю покойного?

      – Какие наследники? Бар перепродавался сто раз кому попало. – Он вздохнул, поморгал, красивый голос стал подчёркнуто терпеливым. – Попробуй понять. Это богатые в Центре берегут свою кровь, родство, мы же – духовную преемственность. Эта табличка – традиция. Традиции нужно сохранять. Это касается и серьёзных вещей, и мелочей – зайди в Университет, ты увидишь, в той же аудитории, ту же скамью, на которой вполне мог сидеть твой прадедушка, и видел он те же самые стены и доску, что и ты сейчас. Зайди в писчебумажный магазин – и тебе продадут чернила и тетради в точности такие, как продавали сто лет назад. Да куда угодно зайди – в аптеку, в булочную, на почту… – Он запнулся. – Бланки для телеграмм второй год другого цвета, – признался он неохотно, с горечью. – Были бледно-фиолетовые, теперь голубые. Спасибо ректору. – Он негодующе смял салфетку. – Чего ждать от внука структуралиста?

      Я засмеялся.

      – А в Городе бы сказали: «Чего ждать от внука нувориша». Он сам, что, тоже структуралист?

      – Это не смешно. Структуралиста в ректоры не выберут, слишком от них натерпелись. Хочешь сигарку? Может, он тайный структуралист. Приятный табак, да? Днём читает лекции по Веселовскому, а ночью, когда никто не видит, конспектирует Леви-Стросса. Теперь ясно?

      – И ты веришь в такие вещи?

      – Не то чтобы верю. Но мне нечего им противопоставить.

      Я присматриваюсь и прислушиваюсь к людям вокруг. Они пьют медленно, говорят много, безостановочно обмениваются чьими-то давно мёртвыми именами. Голоса приглушены; многие держатся чинно, чопорно – как перед зеркалом. Их речь отличалась от того, к чему я привык. Они говорили быстрее, артикулировали чётче, иногда царапали мне ухо непривычно поставленным ударением, из пяти синонимов выбирали самый древний, давно вышедший из употребления даже в Городе, и строили фразу так, что она повисала в воздухе, словно написанная.

      Несколько фигур явно выделялись на фоне этого благовоспитанного, подталкиваемого осторожными жестами журчания. Я приметил их сразу: полупьяная компания, в которой разговор то угрюмо погасал, то вспыхивал криками на грани скандала. «Не говори мне про Толстого!!! Не смей сравнивать это ничтожество с Достоевским!!!» – вопил один. «Никакого антропоцентризма! – завывал другой, размахивая пёстрым шарфом, как бичом. – Лучше уж писать от лица козявки или булыжника!» «Да пропадите вы пропадом! – неслось откуда-то из-под стола. – Литературе нужны свежая кровь и большие идеи, а не этот понос о русской классике!» «У кого понос, а у кого запор! – отвечали ему хором. – Ты уже написал первые буквы заглавия, идеолог?»

      Фиговидец, который тоже прислушивался, фыркнул.

      – Каждый может ошибиться, оценивая размеры своего, – он выдержал паузу, – таланта. Ты извини. Не знал, что они заявятся.

      – Это что, ваши радостные?

      – Радостные?

      – Мы,