Армен Джигарханян: То, что отдал – то твое. Святослав Тараховский

догадываешься? – загадочно ответил худрук и погрузил лик в арбузную мякоть. Пауза была озвучена шумным всасыванием арбуза и нарочитой неторопливостью.

      «Держи паузу, старый артист, – с раздражением, разбавленным уважением, соображал Осинов. – Долго держи, у тебя это получается. Но ведь когда-нибудь она закончится? Я подожду».

      «Жди, – словно в ответ завлиту думал худрук. – Сыграем психологический театр. Я измучаю, измочалю тебя паузой. Изведу, изничтожу, на колени поставлю! Заставлю всех вас, пьяниц, лентяев, педерастов и предателей работать! Станиславский мне поможет!»

      Арбуз был съеден. Корка отодвинута в сторону. Пауза длилась.

      Худрук был броваст, суров, но в сердцевине своей справедлив и мягок. Он карал и жаловал, терял и приобретал, но никогда ни о чем не жалел. Все, что с ним и в пределах его рук и возможностей происходило, было его жизнью, а как может человек, думал худрук, сожалеть о собственной жизни? Смысла не имеет.

      Он не сказал завлиту ни слова, но бровь его гуманно дрогнула, рука снова вытянулась щупальцем и наполнила дорогим виски стакан родного завлита.

      – Пей! Закусывай, Иосич. Может в последний раз.

      – Я на работе, – отозвался Осинов с твердым намерением стоять до конца. – Не имею права.

      – Это временное препятствие. Извини.

      – Вы хотите сказать, что…

      – Я хочу сказать… – Худрук откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза, взял дыхание, открыл рот, и Осинов увидел и услышал…

      – Да, игрушку мы профукали…

      Протетенили, прозяпали,

      Нет бы где-нибудь на севере,

      Так ведь это же на Западе!..

      Худрук умолк, уронил усталые руки…

      Завлит онемел от счастья. Как было сыграно это четверостишие!

      Другой человек сидел сейчас перед Осиновым. Не народный, не худрук, даже не артист. Бард, баюн, говорун-симпатяга, вагонный пьяница, обаятельный полубомж, тот самый древний, коренной, советский еще человек с вокзала или забегаловки, да что там – сам народ сидел сейчас перед завлитом – с заскорузлыми ладонями, работящий, терпеливый, великий и простой российский народ. Народ, над которым творятся эксперименты. Народ, которому всегда трудно. Народ, которому можно простить все.

      Ничто не радовало завлита в последнее время – но восхищало, как и прежде, только одно: реальное искусство. Искусство, на которое он только что налетел словно лодка и пробил днище. Он вмиг забыл все обиды и заново возлюбил худрука, великого носителя чуда искусства.

      – Кто написал? – спросил худрук. – Чьи слова?

      Осинов скромно пожал плечами, склонил на сторону голову, растерялся.

      – Плохо знаешь, – сказал худрук. – Мало знаешь. Не то, что надо, знаешь. Ничего не знаешь. Потому и театр наш в жопе.

      Насчет жопы было слишком. Осинов слегка обиделся и задал в лоб прямой вопрос:

      – Почему вы считаете, что мы в таком заповедном месте?..

      – Честно тебе скажу: потому что знаю! Не остри, Иосич, пей, закусывай, молчи… Зал у нас пустой! Сплошной обсер. Молчи! Никто