Океан в изгибах ракушки или Синяя рыба. Валерий Игоревич Саморай

закончится, и когда он её освободит.

      После этих слов в глазах Мии что-то померкло, уступив место нахлынувшей на неё грусти. Улыбка слишком быстро и резко ушла с её лица, оставив на прежнем месте след пустоты. Лицо вдруг стало каким-то неправильным, кукольным, потому что дети не умеют ещё так грустить – не должны уметь. А она умела. Она посмотрела на своего друга и полушепотом спросила:

      – Ты хочешь освободить её, потому что любишь?

      – Да, – ответил Пар. – Очень люблю.

      – А может ей вовсе и не нужна твоя свобода? – Мия наблюдала за всполохами пламени, будто среди искр и отрывающихся в воздух огненных платков пыталась найти нужные слова. – Может, ей только так кажется? И никому эта свобода не нужна. Я никому не говорила, но я вот тоже хотела быть свободной: играть, сколько я хочу, где хочу, как хочу, гулять днями напролет, кататься – чего только не желала. И всё это без упреков, без поучений, наставлений, контроля – без всего, – голос у неё начал дрожать, – я хотела никогда больше не слышать ни одного запрета от своей мамы. Потому и сбегала из дома. И что? Мои желания сбылись. Теперь у меня куча свободы! Что хочу, то и делаю! – она с нарочитой искусственностью радостно вскинула руки и тут же снова стала мрачнее тучи. – Но больше мне она не нужна. Слышишь, мне не нужна эта чёртова свобода! Именно поэтому я здесь, с тобой, с самым ужасным учителем на свете пытаюсь стать хорошей девочкой, хотя у меня это ни черта не получается. Я иду на то, от чего бежала всё своё детство. Осознанно! Потому что мне не нужна свобода – мне нужна мама!

      Это был первый раз, когда Мия плакала при Паре не на показ, не из-за каприза, не для того, чтобы получить какую-то плюшку, а по-настоящему, от сердца, от боли из самой глубины своей души. Юноша присел и обнял её, посадив к себе на колено. Они вместе продолжили смотреть на разгорающийся на улице костёр. Слова были не нужны. Треск пламени заменял все утешения, которые только можно было сказать.

      Тем временем, за пределом освещённого островка земли просыпалась зима. Леденящий ветер уносил с собой все краски осеннего мира, превращая их в серые разводы, расплывающиеся в холодной тьме. За спиной выла ночь. Её мрак вползал в трещины и борозды – раскрывшиеся от мороза раны земли, очерствевшей и безжизненной. Этот мрак уходил глубоко, заражая своей безысходность всё вокруг: и заброшенные дома, оставленные хозяевами много лет назад, и одиноко стоящие повозки, будто брошенные в спешке кем-то на полпути с прогнившими от времени желтыми досками, и всю растительность, сухо проявляющуюся на горизонте темными силуэтами. Тьма, казалось, переходя через землю в корни, превращала оголенные деревья в разветвленные трещины, которыми покрыто осеннее небо. Через них-то лютым отчаянием и просачивалась зима. Мир под свист бури превращался в безмолвный город-призрак.

      Среди этой мрачной канители в оторванном от реальности месте, разрывая узы между человеком и природой, горел огонь, рядом с которым на руках у юноши спала маленькая девочка. Но ни треск древесины, ни стук детского сердца