Довлатов и окрестности. Александр Генис

– самое антисоветское сочинение Довлатова. В нем и правда многовато незатейливых выпадов, но оно, как и остальные книги Довлатова, о другом – о распределении порядка и хаоса в мироздании.

3

      Как многие пьющие люди, Довлатов панически любил порядок. Он был одержим пунктуальностью, боготворил почту. Распорядок дня он заносил в амбарную книгу. О долгах Сергей напоминал каждую минуту – либо уже никогда. “Основа всех моих занятий, – писал он, – любовь к порядку. Страсть к порядку. Иными словами – ненависть к хаосу”.

      При этом, будучи главным возмутителем покоя, Сергей прекрасно сознавал хрупкость всякой разумно организованной жизни. Порядок был его заведомо недостижимым идеалом. Постоянно борясь с искушением ему изменить, Довлатов делал что мог.

      Пытаясь разрешить основное противоречие своей жизни, Довлатов воспринял Эстонию убежищем от хаоса: “За Нарвой пейзаж изменился. Природа выглядела теперь менее беспорядочно”.

      Впрочем, и в Прибалтике порядок – не антитеза, а частный случай хаоса, его искусственное самоограничение. Ульманис, президент буржуазной Латвии, выдвинул лозунг: “Kas ir tas ir” – “Как есть – так есть”. Очень популярный был девиз – его даже в школах вывешивали. Прелесть этого туповатого экзистенциализма – в отказе от претензий как объяснять, так и переделывать мир.

      В поисках более однозначной жизни Сергей наткнулся на честное балтийское простодушие. Местный вариант советской власти позволил Довлатову и собственный конфликт с режимом перенести в филологическую сферу.

      Эстония у Сергея – страна буквализма, где все, словно в математике, означает только то, что означает. Как, скажем, “Введение” в книге “Технология секса”, которую Довлатов одалживает приятельнице-эстонке.

      Эстонская власть слишком буквально понимала цветистую риторику своего начальства. В результате привычные партийные метафоры на здешней почве давали столь диковинные всходы, что пугались самих себя.

      Не свободы в Эстонии было больше, а здравого смысла, из-за которого самая усердная лояльность казалась фрондой. Эстонский райком так старательно подражает московскому, что превращается в карикатуру на него:

      “На первом этаже возвышался бронзовый Ленин. На втором – тоже бронзовый Ленин, поменьше. На третьем – Карл Маркс с похоронным венком бороды.

      – Интересно, кто на четвертом дежурит? – спросил, ухмыляясь, Жбанков.

      Там снова оказался Ленин, но уже из гипса”.

      Нигде советская власть не выглядела смешнее, чем в Эстонии. Безумие режима становилось особенно красноречивым на фоне основательности и деловитости, этих тусклых эстонских добродетелей, вступавших в живописный конфликт с номенклатурным обиходом.

      Непереводимые партийные идиомы, невидимые, словно “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” в газетной шапке, обретают лексическую реальность в довлатовской Эстонии. Когда ничего не значащие слова начинают что-то означать, клише разряжается,