Сказки об Италии и не только… (сборник). Максим Горький

неправдоваша».

      – Ино дело – по-моему, ино – по-твоему! горячился дед, багровея, и дразнил: – Ваша́, шиша́!

      Но дядя Пётр, окружаясь дымом, ехидно спрашивал:

      – А чем лучше хомы твои? Нисколько они богу не лучше! Бог-от, может, молитву слушая, думает: молись как хошь, а цена тебе – грош!

      – Уйди, Лексей! – яростно кричал дед, сверкая зелёными глазами.

      Пётр очень любил чистоту, порядок; идя по двору, он всегда откидывал в сторону ударом ноги щепки, черепки, кости, – откидывал и упрекал вдогонку:

      – Лишняя вещь, а – мешаешь!

      Он был словоохотлив, казался добрым, весёлым, но порою глаза его наливались кровью, мутнели и останавливались, как у мёртвого. Бывало, сидит он где-нибудь в углу, в темноте, скорчившись, угрюмый, немой, как его племянник.

      – Ты – что, дядя Пётр?

      – Отойди, – говорил он глухо и строго.

      В одном из домиков нашей улицы поселился какой-то барин, с шишкой на лбу и чрезвычайно странной привычкой: по праздникам он садился у окна и стрелял из ружья дробью в собак, кошек, кур, ворон, а также и в прохожих, которые не нравились ему. Однажды он осеял бекасинником бок Хорошего Дела; дробь не пробила кожаной куртки, но несколько штук очутилось в кармане её; я помню, как внимательно нахлебник рассматривал сквозь очки сизые дробины. Дед стал уговаривать его жаловаться, но он сказал, отбросив дробины в угол кухни:

      – Не стоит.

      Другой раз стрелок всадил несколько дробин в ногу дедушке; дед рассердился, подал прошение мировому, стал собирать в улице потерпевших и свидетелей, но барин вдруг исчез куда-то.

      И вот, каждый раз, когда на улице бухали выстрелы, дядя Пётр – если был дома – поспешно натягивал на сивую голову праздничный выгоревший картуз, с большим козырьком, и торопливо бежал за ворота. Там он прятал руки за спину под кафтан и, приподняв его, как петушиный хвост, выпятив живот, солидно шёл по тротуару мимо стрелка; пройдёт, воротится назад и снова. Мы, весь дом, стоим у ворот, из окна смотрит синее лицо военного, над ним – белокурая голова его жены; со двора Бетленга тоже вышли какие-то люди, только серый, мёртвый дом Овсянникова не показывает никого.

      Иногда дядя Пётр гуляет без успеха, – охотник, видимо, не признаёт его дичью, достойной выстрела, но порою двуствольное ружьё бухает раз за разом:

      – Бух-бух…

      Не ускоряя шага, дядя Пётр подходит к нам и, очень довольный, говорит:

      – В полу хлестнул!

      Однажды дробь попала ему в плечо и шею; бабушка, выковыривая её иголкой, журила дядю Петра:

      – Что ты ему, дикому, потакаешь? А ну он глаз тебе выбьет!

      – Не-е, никак, Акулина Иванна, – пренебрежительно тянул Пётр. – Он стрелок никакой…

      – Да ты-то по́што балуешь его?

      – Я разве балую? Мне охота подразнить барина…

      И, разглядывая на ладони извлечённые дробины, говорил:

      – Никакой стрелец! А вот у барыни-графини, Татьян Лексевны, состоял временно в супружеской