Сказки об Италии и не только… (сборник). Максим Горький

неприятно.

      И никогда не говорил со мною об отце моем, о матери.

      Нередко на эти беседы приходила бабушка, тихо садилась в уголок, долго сидела там молча, невидная, и вдруг спрашивала мягко обнимавшим голосом:

      – А помнишь, отец, как хорошо было, когда мы с тобой в Муром на богомолье ходили? В каком бишь это году?..

      Подумав, дед обстоятельно отвечал:

      – Точно не скажу, а было это до холеры, в год, когда олончан ловили по лесам.

      – А верно! Ещё боялись мы их…

      – То-то.

      Я спрашивал: кто такие олончане и отчего они бегали по лесам, – дед не очень охотно объяснял:

      – Олончане – просто мужики, а бегали из казны, с заводов, от работы.

      – А как их ловили?

      – Ну, как? Как мальчишки играют: одни – бегут, другие – ловят, ищут. Поймают, плетями бьют, кнутом; ноздри рвали тоже, клейма на лоб ставили для отметки, что наказан.

      – За что?

      – За спрос. Это – дела неясные, и кто виноват: тот ли, кто бежит, али тот, кто ловит, – нам не понять…

      – А помнишь, отец, – снова говорит бабушка, – как после большого пожара… Любя во всём точность, дед строго спрашивает:

      – Которого большого?

      Уходя в прошлое, они забывали обо мне. Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.

      – Сколько прожито, сколько видано! – тихонько бормотал дед.

      – Али плохо жили? – говорила бабушка. – Ты вспомни-ка, сколь хороша началась весна после того, как я Варю родила!

      – Это – в сорок восьмом году, в самый венгерский поход: кума-то Тихона на другой день после крестин и погнали…

      – И пропал, – вздыхает бабушка.

      – И пропал, да! С того года божья благостыня, как вода на плот, в дом нам потекла. Эх, Варвара…

      – А ты полно, отец…

      Он сердился, хмурился.

      – Чего полно? Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с тобой думали – в лукошко кладём, а господь-то вложил в руки нам худое решето…

      Он вскрикивал и, точно обожженный, бегал по комнате, болезненно покрякивая, ругая детей, грозя бабушке маленьким сухим кулаком.

      – А все ты потакала им, татям, потатчица! Ты, ведьма!

      В горестном возбуждении доходя до слезливого воя, совался в угол, к образам, бил с размаху в сухую, гулкую грудь:

      – Господи, али я грешней других? За что-о?

      И весь дрожал, обиженно и злобно сверкая мокрыми, в слезах, глазами.

      Бабушка, сидя в темноте, молча крестилась, потом, осторожно подойдя к нему, уговаривала:

      – Ну, что уж ты растосковался так? Господь знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же – споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один…

      Иногда эти речи успокаивали его, он молча, устало валился в постель, а мы с бабушкой тихонько уходили к себе