Танец на тлеющих углях. Инна Бачинская

под Барселоной. И я знаю, что он там не один. И еще я знаю, что он никогда меня не бросит. Я – его вложение, инвестмент, как сейчас говорят, и он прекрасно это понимает. Он гордится мной. Он мужик сильный, умный, жесткий, много зарабатывает, легко тратит. Ему, возможно, не хватает тонкости, но он никогда за всю нашу совместную жизнь не позволил себе даже намека на то, что мои картины просто жалкая мазня, за это я ему безмерно благодарна. Хотя не может не понимать, что они – мазня. Даже когда мы ссоримся, он не переступает черту, потому что знает, стоит обозвать меня… ну, допустим, бездарью или мазилой… что-то кончится между нами.

      «Что-то кончится между нами…» Похоже, уже кончилось. Шибаев чувствовал себя шпионом, который обманом проник в лагерь противника. И вроде сочувствует противнику, а все равно шпион. Пока шпион, так как не развязался с заказчиком. В маске. С той стороны. И вопросы провокационные задает, используя ситуацию. Правда, не для Григорьева старается, а для себя, для личного уяснения обстоятельств.

      Шибаев составил свое мнение о Григорьеве и теперь испытывал щекочущее любопытство, соотнося слова его жены с тем, как видел банкира он сам. А также с тем, что удалось пробить по своим каналам вездесущему адвокату Алику Дрючину. Ирина с легкостью поддавалась на провокации то ли от выпитого вина, то ли просто хотела выговориться.

      Жены-изменщицы обычно жалуются на мужей – в этом их оправдание и просьба о снисхождении. Григорьева пыталась быть объективной. Не жаловалась и себя не жалела.

      – И я его не брошу, – сказала она твердо. – Ты видел наш дом? Это я! Мой дом – моя картина, мое творчество. Все до последней подушки на диване выбрано мной, даже архитектура моя. Интерьеры, цвет, форма окон, цветники – это я! Я привыкла к деньгам. Особой радости замужество мне не принесло, но зато у меня есть гнездо. Родные стены. Я душу отдам за свой дом! Знаешь, о чем я мечтала в детстве и… потом? Чтобы у меня была своя комната! Свой угол, где мои вещи, мои книги, мои… кисточки и краски и чтобы никто не смел ворваться туда без спроса. Ни одна живая душа, потому что комната человека – его оболочка и его тайна. Его шкура. А у нас была «распашонка» на четверых…

      Шибаев не понимал, зачем она говорит все это. Казалось, Ирина говорила не столько ему, сколько, в который уже раз, пыталась убедить в чем-то себя. Или все-таки оправдывалась?

      – Я понял, – сказал он мягко. – Ты его не бросишь, ты любишь деньги и свой дом, ты не канатная плясунья…

      Он хотел добавить, что не собирается делать ей предложение и ставить перед выбором – он или муж, но не посмел, побоялся обидеть.

      – Я не канатная плясунья, – повторила она. – Я трусиха. Я бы и двух шагов не ступила по канату… к сожалению.

      – Могу тебя успокоить, я тоже не канатный плясун. Не всем дано, – повторил он ее слова.

      – Ошибаешься! – живо сказала она. – Я так и вижу тебя с шестом на канате! Каждый мускул играет!

      – Так на кресте или на канате?

      Она ахнула и проворно куснула его в плечо. Он запустил пальцы в ее волосы, резко притянул к себе. Серьги качнулись, сверкнув